М. И. Кадеева

Шымкентский институт им. А. Ясави, Казахстан

 

Античные теории аналогии и аномалии в языке

 

 

Если обратиться к колыбели всех наук – античной философии Демокрита – Платона – Аристо­теля, мы окажемся в гуще дискус­сий о языке. Древнегреческих философов интересовало происхождение язы­ка (например, Демокрита), отношение языка к действительности, связь смысла и звучания. Язык в античной традиции – средство проникнуть в суть вещей (может быть, как утверждал Платон, весь­ма несовершенное), модель дейст­вительности (у Демокрита Вселен­ная складывается из атомов, как слова из букв), более или менее надежный способ сделать явными интеллектуальные операции (Ари­стотель, стоики). Прак­тически все относящиеся к языку вопросы, обращенные к общефилософским взглядам той или иной школы, формально займут мес­то в курсах общего языкознания, но в изучение этих вопросов лингвисты не внесут, пожалуй, никакого вклада. Наоборот, те проблемы, которые будут разра­батываться лингвистикой на про­тяжении последующих веков, если и рассматриваются классиками античной философии, то в такой форме, что понять, о чем идет речь, можно, только разобравшись в тео­риях языка эллинистического периода.

Во времена Платона идея, что можно учить родному языку, была, конечно, совершенно недопустима – учить можно было только чтению и пись­му. Обучение рассматривалось как ремесло, и хотя свой вклад в систематизацию сведений о родном языке внесли едва ли не все крупные античные фило­софы, сама систематизация не заслуживала тео­ретических рассуждений. Но в эпоху эллинизма нужно было не только толковать ставшие непо­нятными места у Гомера, пробле­мой стало само сохранение языка эллинов в разноплеменной империи Александра Македонского. В отличие от древнеиндийской грамматической традиции, объявившей санскрит сакральным языком «божественного происхождения», греко-латинская традиция искала источники «правильности» речи в самом языке и в логике познания мира через язык.

Вот в этот промежуток времени, с середины II в. до н.э. и до начала новой эры, возни­кает знаменитый спор между Пергамом и Александрией о том, существует ли в языке какая-либо закономерность – analogia (соответ­ствие, соразмерность, сходство) или же все зависит от «капризов употребления», часто не совпадающих с общими правилами, – anфmalia (несогласие). Эта дискуссия, в которой особенно отчетливо проявились расхождения между «стоическим» и «александрийским» центрами эллинистической Греции, известна почти исключительно по сравнительно поздним сочинениям пергамского философа Сек­ста Эмпирика, защищавшего позиции аномалистов, и римского грамматика I в. до н.э. Марка Теренция Варрона, выступавше­го от лица аналогистов.

Чтобы разобраться в существе вечного, фило­софского в своей основе, спора «об аномалии и аналогии», нужно учесть, что лингвист всегда строит свое исследование на примерах, причем в качестве примеров предпочитается то, что употребляется чаще, от большего числа лиц или от лиц, речь которых принято считать в данном обществе образ­цовой. То, что проще (в частности, короче), предпочтительнее того, что сложнее, то, что укоренилось в язы­ке, лучше инновации, исконное ­– предпочтительнее заимствованно­го. Совокупность отобранных при­меров – это наблюдаемая часть языка, все остальные речепроявле­ния лежат как бы «за горизонтом». Существо спора аналогистов и ано­малистов как раз в том, можно ли до­верять индукции, базой которой выступает совокупность примеров. С точки зрения обеих сторон, язык – это сфера, где «хаос» переплетается с «космосом». Если «космос» превалирует над «хаосом», то индукции можно довериться и на основе конечного набора примеров уста­навливать законы, которые должны действовать и «за горизонтом».

На позиции «доверия» стояли аналогисты. Они считали, что в ре­чи доминирует космическое начало, а следовательно, нормы языка умопостигаемы и он может быть описан в терминах общих законов (номоте­тически). Конечно, они видели в языке и хаотическое начало, поэтому не считали, что всякая экстрапо­ляция найденной на примерах закономерности «за горизонт» обо­снована, но всегда нужно пытаться в том, что на первый взгляд представляется «хаосом», искать «космос». Поэлементное пере­числение речевых объектов, т.е. идеографическое изу­чение фактов языка, было, с точки зрения аналогистов, капитуляцией, хотя иногда и неизбежной. «Итак, – пишет Марк Теренций Варрон в своем трактате «De lingua Latina», – вооб­ще есть два начала слов: уста­новление и склонение, одно – как источник, другое – как ручей. Установлений желательно было бы иметь как можно меньше, чтобы можно было скорее их заучить, склонений – как можно больше, чтобы каждому было легче выска­зать то, что потребно в обиходе» (О латинском языке, IX). Различая склонение (declinatio) естественное (словоизменение), опирающееся на «общее согласие» и на «закон аналогии», и произвольное (словообразование), где преобладает воля отдельных людей и царит «аномалия», Варрон замечает: «Склоне­ние вошло в речь не только латин­скую, но и у всех людей в силу пользы и необходимости: ведь если бы этого не произошло, то мы бы не могли заучить такое коли­чество слов, ибо бесчисленны естества, на которые они отклоня­ются, да и из тех, которые мы заучили бы, не было бы видно, какая связь соединяет их между собой. Теперь же мы видим, что сходно, что производно» (там же, IX).

Обращаясь к проблеме аналогии и аномалии, Варрон подчеркивает, что «нередко совпадает то и другое – и в произвольном склонении бывает заметна естественность, и в естественном произвол… Что касается того, что в каждом из двух склонений одни случаи бывают сходны, а другие несходны, то об этом греки и латиняне написали много книг: одни думали, что в речи нужно следовать тем словам, которые подобным образом склонены от подобных, и назвали это аналогией; другие думали, что этим нужно пренебречь и скорее следовать несходству, вошедшему в обиход, которое они назвали аномалией. Между тем, как я полагаю, нам нужно следовать тому и другому, потому что в произвольном склонении преобладает аномалия, а в естественном – аналогия» (О латинском языке, VIII). Таким образом, оппозиция естественное / произвольное, по словам Варрона, «есть противоположенность регулярных и предписанных правилами языковых форм формам, построенным не по правилу, а, так сказать, по капризу употребления. «Произвольное» в языковых формах опирается на случаи обихода, а «естественное» – на общие законы построения систем вообще, например систем происхождения» (там же, VIII, 5).

 С точки зрения аномалистов, главным представителем которых был один из корифеев пергамской школы философ-стоик Кратет Малосский (середина II в. до н.э.), все обстоит как раз наоборот: речь – это «хаос», хотя в нем существуют островки «космоса». Если у одного из основоположников стоицизма Хрисиппа Солского (ок. 281-208 до н.э.) в качестве аномальных рассматривались случаи несоответствия между предметным значением слова и его грамматическим значением, на которое указывает форма слова, то Кратет Малосский придал традиционному стоическому понятию аномалии новое значение, перенеся его в сферу отношений между формами слов. Отсутствие регулярности, неупорядоченность, различные исключения из правил, по мнению Кратета, очень характерны для языка и нисколько ему не вредят, не препятствует взаимопониманию; более того, человек, заменяющий в своей речи общепринятые формы на формы, построенные в соответствии с аналогией, рискует оказаться непонятым, и уж во всяком случае ставит себя в смешное положение. Поскольку познание языка достигается не в результате усвоения правил, а путем на­блюдения над обычным употреблением, единственным надежным методом постижения язы­ка может быть наблюдение за обиходом. Правда, как замечают сами аномалисты, обиход может быть противоречивым, но тогда нужно ориентироваться на большинство или на безусловный авторитет (скажем, на Гомера).

Из всех дошедших до нас сочинений, содержащих критику по­зиции аналогистов, наибольший интерес представляет работа Секста Эмпирика «Против грамматиков». Приводя примеры искусственно созданных аналогистами форм, он делает заключение: «Таким образом, коль скоро необходимо следовать обиходу массы, а не каких-либо двух человек, приходится утверждать, что полезным для правиль­ного пользования эллинской речью является наблюдение над всеоб­щим обиходом, а не аналогия. Ибо мерой почти всего того, что полезно для жизни, служит воз­можность не попадать в неловкое положение по поводу предъявляе­мых ею запросов»; «…это не только неясно, но и оказывается достойным смеха искажением. Вот что получается по «аналогии». Следова­тельно, как я сказал, нужно пользоваться не этой последней, а обычаем» (Против грамматики, 196). «Для чистоты греческой речи аналогию надо отбрасывать, а пользоваться надо наблюдением за обычаем» (там же, 209).

Сходные вопросы о «хаосе» и «космосе» обсуждались в более ранней филосо­фии, в частности в известном диалоге Платона «Кратил, или о правильности имен», предвосхитившем спор аналогистов и аномалистов. В диалоге «Кратил», до сих пор ценимого лингвистами, собраны все известные в платоновское время гипотезы, образовавшие тот набор постулатов, вокруг которого в основном и вращалась вся последующая мысль философов и лингвистов. Однако сам Платон все эти гипотезы в той или иной форме отвергает: либо высмеивает (теорию подобия), либо просто не признает (звукоподражание, договор); ближе всего Платону теория установления, произвольности имен и невозможности с их помощью познать сущее, поскольку они не отражают его: «Ничто не мешает, чтобы то, что ныне называется круглым, было названо прямым, и прямое – круглым; и у тех, кто произвели эту перестановку и называют навыворот, имена отнюдь не будут менее прочными» [1, с.59].

Оба собеседни­ка Сократа – сторонник Прота­гора Гермоген и ученик Гераклита Кратил – в сущности утверждают хаотическую природу языка, хотя с совершенно разных позиций. Протагор, сторонник имен «по установлению», прославившийся своим тезисом «Человек есть мера всех вещей», был уверен, что язык должен быть разумным, логичным, иначе его можно и нужно менять. Для Кратила, ратующего за «отприродность» имен, имя находится в органической связи с при­родой вещей, но сама природа понимается в духе Гераклита (выражена в сентенциях «Все течет, все изменяется», «В одну и ту же реку нельзя войти дважды»), как нечто текущее, ли­шенное четких контуров. С точки зрения Сократа, любимого учителя Платона и выразителя авторских идей во всех платоновских диалогах, мир – не «хаос», но «космос» состоящих из отгра­ниченных друг от друга вещей, а называя вещи, мы «подражаем их сущности», переносим «космос» из природы в язык. Но космос языка – особый «космос», с при­месью «хаоса». Затем Сократ соединяет обе точки зрения, объяснив, как установители создают правильные и неправильные имена: с одной стороны, вещный мир воспроизводится в языке лишь частично, имена могут быть и неправильными, субъективно искаженными; с другой – сам мир, даже если он правильно отражен в языке, включает в себя станов­ление, переходные формы и т.д.

Сократ подводит вопросами Гермогена к тому, что всякая вещь имеет свою устойчивую сущность, независимую от нас. Когда мы что-либо делаем с вещами, то мы должны свои действия (резать, жечь, ткать) согласовывать с природой вещей, иначе не добьемся успеха. Но говорить – то же действие, и оно будет успешным, если человек говорит так, как свойственно природе вещи. Сократ резонно задает вопрос: «…если то, что мы теперь называем человеком, я стану именовать лошадью, а то, что теперь лошадью, – человеком, значит, для всех человеку будет имя «человек» и только для меня – «лошадь», и, наоборот, для меня «лошадь» будет «человек», а для всех – «лошадь»? [2, с.91].

Зашифрованная в «Кратиле» идея языка как «космоса», внутри которого заключен «хаос», будора­жила лингвистов многие века. Несмотря на то, что спор аналогис­тов и аномалистов сравнительно быстро отошел в прошлое и воспринимался последующими поко­лениями как частный эпизод, на самом деле лингвисты, декларируя инте­рес ко всем аспектам речевой деятельности, до сих пор возвращаются к нему в поисках ответа на вопрос: что есть речевое пове­дение – «космос» или «хаос» или и «космос», и «хаос»? Язык для лингвиста – это факты речи, рассматриваемые с одной точки зрения: насколько они поддаются или сопротивляются упорядочива­нию. Один из самых проницатель­ных мыслителей XIX в., видный немецкий лингвист Вильгельм фон Гумбольдт пессимистически заме­тил: «Язык представляется бесчисленным множеством частностей: это бездна слов, правил, аналогий, исключений, как ни сортируй их, все кажется каким-то хаосом» [3, с.43]. Первая догадка, как в этом «хаосе» искать «космос», была уже в философии Платона, утверждавшего, что прошлое языка принципиально отличается от настоящего: «только старые имена соответствуют замыслу учредителя», учредитель же дал вещам имена, соответствующие их при­роде. В уста­новленных законах создания правильной речи всякого рода «аномалии» есть результат искажения первоначального про­зрачного архетипа.

Вся позднейшая грамматическая теория развивалась под знаком аналогиз-ма как основы описательно-классификационной и нормализаторской деятельности. Вероятно, это обстоятельство предопреде­лило тот факт, что именно с александрийской традицией оказалось связанным создание систематических грамматик (хотя рядом с регулярными пра­вилами – «аналогиями» в них отмечались и всякого рода от­клонения от них – «аномалии»). Александрийцы Аристофан Византийский, особенно авторитетный в языковедческих проблемах Аристарх Самофракийский прослеживали языковые регулярности на материале классических текстов, стремясь отделить «правильные» формы от «неправильных», выдвигая на этой основе принцип аналогии. В лингвистике стали использоваться понятия, выработанные аналогистами, и на первый план в ней вышел именно «космос» – законы склонений, спряжений, образова­ния слов по определенным образ­цам («моделям»), представление о том, что словарь распадается на ограниченное число классов – час­тей речи, сложное предложение членится на простые, а в простом предложении слово может вы­полнять одну роль из ограничен­ного списка и т.д. В итоге сложилась традиция описания языка как системы аналогических форм: выведение одних форм из других по аналогии в виде правил, снабжение их примерами из литературных текстов, разделение примеров на подтверждающие правила и на подтверждающие исключения – аномалии. Вся школьная грамматика с ее терми­нологией – результат примене­ния принципа аналогии, тогда как «хаос» был загнан в примечания к грамматике, в списки исключе­ний и в словарь. Правда, некоторые понятия вошли в школьную грамматику и от аномалистов: понятие нормы, представление, что образцом дол­жен считаться язык классической литературы, и т.п.

Таким образом, в трудах античных грамматистов отмечаются истоки диалектического понимания «аналогии», противопоставленной понятию «аномалии». Оба эти понятия отражали крайние точки зрения на вопрос о том, насколько регулярен язык. Формы, объясняемые действием аналогии, трактовались как обнаруживающие «соразмерность значения и выражающей его формы», как регулярные; отклоняющиеся от них и не обнаруживающие указанных свойств – как аномальные. Аналогисты искали в языке правильные образцы классификации форм и ввели в научный обиход понятие парадигмы, образца; аномалисты указывали на существование в языке многочисленных форм, для объяснения которых рассуждения об аналогии были неприменимыми; видами аномалий они считали омонимию, синонимию и некоторые другие явления. Поскольку нерегулярность в языке может быть выявлена только на фоне регулярности, вопрос о том, что такое регулярное правило и исключения из него, продолжает оставаться актуальной проблемой и в современном языкознании.

 

Литература

1. Античные теории языка и стиля. М., 1936.

2. Платон. Собрание сочинений. Т.2. М., 1971.

3. Humboldt W. Ьber die Kawi-Sprache auf der Insel Java, Bd I-III, Berlin, 1836-1839 (русский перевод Билярского).