Когнитивно-концептуальный и лингвистический анализы прозаических текстов А.С. Пушкина (концепт «охоты на зайца»)
Панова Е.П. (Волгоград ВогГТУ).
Суеверная примета об интерпретации зайца как зооморфной ипостаси черта знакома была А.С. Пушкину, о чем свидетельствует случай, рассказанный писателем в письме жене 14 сентября 1833 года: “Опять я в Симбирске, - пишет он. - Третьего дня, выехав ночью, отправился я к Оренбургу. Только выехал на большую дорогу, заяц перебежал мне ее. Черт его побери, дорого бы дал я, чтоб его затравить. На третьей станции стали закладывать мне лошадей - гляжу, нет ямщиков - один слеп, другой пьян, и спрятался /.../ .Дорого бы дал я, чтоб быть борзой собакой: уж этого зайца я бы отыскал” (6, 281). Именно эта примета нашла свое воплощение в романе А.С. Пушкина “Дубровский” и в повести “Барышня крестьянка”. Прочтение встречающегося в этих произведениях концепта охоты на зайца в сфере народнопоэтических традиций дает ключ к раскрытию идейно-смыслового содержания романа.
Заметим, что в "Барышне-крестьянке" перемирие между Берестовым и Муромским произошло во время их совместной охоты на зайца. Григорий Иванович, подъезжая к роще, увидел своего соседа, который, в это самое время, поджидал зайца. Соседи, встретившись лицом к лицу, вынуждены были поздороваться друг с другом. Вдруг "заяц выскочил из леса и побежал полями" (7, 117). Совместная травля зверя и неожиданно случившееся несчастье с Муромским (он упал с лошади и повредил ногу) сблизили враждующие стороны: "Берестов возвратился домой со славою, затравив зайца и ведя своего противника раненным и почти военнопленным" (7, 118). Произошедшие события коренным образом изменят судьбу всех персонажей, так как возродившаяся дружба между Берестовым и Муромским даст возможность Лизе и Алексею беспрепятственно воссоединить свои судьбы в финале повести. Таким образом, удачно затравленный заяц становится новой точкой отсчета в дальнейшем развитии событий, так как судьба всех персонажей с этого момента меняется коренным образом. "Охота" и "заяц" выполняют в сюжете произведения некую символическую функцию, потому что переносятся в разряд народных примет, суля героям удачу ("Барышня-крестьянка"), но могут быть и предвестниками беды ("Дубровский").
Отметим, что "охотою забавляться и выезжать в поле с собаками означает тщетное искание счастья. С охоты возвращаться с затравленными зверями означает несомненную выгоду" (4, 337). Вот и Муромский с Берестовым обретают мир, взаимопонимание и благополучие после удачной охоты, жертвой которой стал почему-то именно "заяц".
Многими исследователями славянских древностей отмечено, что в славянском суеверии заяц приносит неудачу, несчастье. " В народных поверьях заяц, как и многие другие животные, связан с миром духов нечистой силы" (5, 176). "Если заяц перебежит дорогу, то ожидай неудачи или какого-нибудь несчастья" (1, 155). "Встретить его /зайца/ на пути - к худу" (4, 162). Таким образом, в народных поверьях заяц, как правило, несет в себе злое начало. Видимо, этой же приметой можно объяснить и наличие в сюжете повести концепта охоты на зайца, так как застрелив его, Берестов как бы уничтожил неудачу, вражду и злобу, долгое время разъединявших дворян-соседей. Так образ затравленного зайца в тексте становится символичным, раскрывающим тему уничтожения злобы и вражды. Добавим, что наиболее часто концепт охоты на зайца наблюдается в свадебном фольклоре. "Некоторые охотничьи концепты, встречающиеся в ряде текстов, также могут быть соотнесены с темой брака. Так, охотничий по происхождению концепт ловушки, в которую попадает заяц, уже в переосмысленном виде воспринимается как символ брачных уз. В святочной подблюдной песне заяц в ловушке предвещает свадьбу" (5, 167). Можно предположить, что поимка зайца в "Барышне-крестьянке" является также еще и предвестником грядущей свадьбы между Лизаветой и Алексеем.
Концепт ссоры двух дворянских семей пронизывает также сюжетное пространство “Дубровского”. Он вырастает в один из основных ведущих конфликтов повести, разрешаемых автором в данном случае совершенно противоположным образом: герои так и не смогли преодолеть разделяющую их вражду. Напрямую с разрешением конфликта соотнесен концепт охоты на зайца, который также вычленяется из сюжетной ткани повести "Дубровский". Народнопоэтическая трактовка образов-символов "зайца" и "охоты", в произведении сохранена, она и здесь восходит к мифологическим традициям древних славян. Центром изображения на этот раз становится Кирила Петрович, который “оделся и выехал на охоту, с обыкновенной своею пышностью, - но охота не удалась, во весь день видели одного только зайца, и того протравили" (7, 164). В "Дубровском" Кирила Петрович выезжает на охоту с целью развеяться, улучшить свое дурное настроение, он пребывает в состоянии "тщетного поиска счастья". Но охота не удалась: заяц не пойман, значит и зло не уничтожено. Наоборот, "Троекуров на возвратном пути со всею своею охотою нарочно поехал полями Дубровского" (7, 164). Вражда, ненависть, зародившиеся на псарне у Троекурова, еще больше усугубятся после неудачной охоты: Кирила Петрович отнимет незаконно именье у Дубровского, Андрея Гавриловича постигнет тяжелая болезнь и смерть, Владимир вынужден будет разбойничать на дорогах... Если в "Барышне-крестьянке" на охоте был положен конец распрям, то в "Дубровском", как видим, с момента неудачной охоты ситуация еще больше осложняется.
Вспомним, что заяц, как элемент славянской мифологической системы, мог иметь различную функциональную нагрузку. Если обратимся к трактовке образа зайца и концепта охоты с точки зрения свадебной обрядовой поэзии, то отметим, что зверь в "Дубровском", в отличие от "Барышни-крестьянки", в ловушку так и не попал, а значит, свадьбы между Владимиром и Машей так и не предвидится.
Концепт охоты на зайца в "Дубровском" встречается не один раз. "Рыжего" и "косого" мальчика, нырнувшего в дупло за кольцом, Саша обзывает "рыжим зайцем", Степан - "рыжей бестией", Троекуров сообщает, что он поймал "одного из шайки", "он пособит нам поймать самого атамана" (7, 218). Таким образом, крестьянский ребенок изображен с точки зрения видения его тремя персонажами (Троекуровым, Степаном и Сашей), а также самим автором. Следовательно, перед нами представлены как минимум четыре эмоционально-волевые установки, четыре ценностных контекста. Один и тот же предмет (в данном случае "рыжий" мальчик), соотносясь с автором или с одним из героев, ценностно по-разному выглядит, и весь содержательный мир вокруг него проникнут совершенно разными эмоционально-волевыми оценками. Подобное построение, когда мир художественного произведения распадается на множество отдельных голосов, объединенных единой авторской позицией, называется "высшим архитектоническим принципом" (термин М.М. Бахтина).
У Пушкина центром, относительно которого создаются полярные эмоционально-волевые оценки, является мальчик и его поступок (стремление передать кольцо Дубровскому). Персонажи соотносят образ мальчика с образом зайца (Саша), с образом разбойника (Троекуров) или с нечистой силой (Степан), причем все три понятия выстраиваются в некий единый синонимичный ряд, образуя нерушимое целое: заяц - разбойник - нечистая сила. Все три понятия тесно взаимосвязаны, ибо заяц и разбойник являются посредниками между миром человека и миром злых духов, у них общее производительное начало. "Связь с чертом в значительной степени мотивирована, видимо, и наличием у зайца косых глаз - сравни семантически родственные названия "косой" /заяц/ и "лукавый" /черт/. У украинцев считается, что заяц у него в услужении" (5, 177). Разбойник, по народным преданиям, также связан с нечистой силой, способен повиливать ей (1, 90).
Итак, архитектоника романа такова, что перед нами воссозданы три эмоционально-волевые установки, три ценностных контекста (Степан, Саша, Троекуров), сближающихся в своей оценке относительно некоторых моментов бытия. Им противостоит авторское видение. Пушкин сам, на протяжении всего эпизода, именует мальчика "рыжим" и "косым". В контексте автора данная оценка предмета является обычной прямой характеристикой внешних данных "рыжего мальчика", который в глазах писателя скорее выглядит маленьким героем, мужественно противостоящего угрозам Троекурова: "А что ты делал в моем саду? – Малину крал, отвечал мальчик с большим равнодушием. - Если ты мне во всем признаешься, так я тебя не высеку, дам еще пятак на орехи. Не то, я с тобой сделаю то, чего ты не ожидаешь. Ну!
Мальчик не отвечал ни слова и стоял, потупя голову и приняв на себя вид настоящего дурочка" (7, 217).
Саша же, наоборот, струсил, выдав своему отцу и себя и свою сестру.
Ягода малина, которую якобы крал мальчик, не случайно упоминается Пушкиным. Символический смысл малины в свадебном фольклоре связывается со сладкой, счастливой жизнью. “Малина (в свадебных песнях) насквозь пронизана положительными ассоциациями: “смол. Капуста як малина – хоть губами ешь (Добр., 79), квас, что малина: десятью наливан! (Даль, II, 292), ниж. Не жена, а малина (ППЗ, 143), пск. Девочка как малинка, урал. Промолчишься – как в малине насидишься (Бир., 65)” (6, 375). Получается, что мальчик в мифопоэтическом прочтении как бы ворует у Троекурова ту “сладкую жизнь”, которая, по его мнению, ожидает Машу с князем Верейским после их свадьбы.
С точки зрения Троекурова и его окружения мальчик вносит разрушительное начало всему жизненному укладу, созданного Кирилой Петровичем, а, следовательно, является для него настоящей угрозой. Поимка мальчика (а для Троекурова - разбойника, "зайца рыжего") в мифологическом плане равнозначна победе над всеми враждебными ему злыми силами. Он, тем самым, спасает свой мир от демонического мира разбойников, стремящихся разрушить брак Маши и Верейского. Но функциональное назначение образа мальчика, проассоциированного с "рыжим зайцем", в повести двойственно. Так, поймав "рыжего зайца", Троекуров как бы не только защитил свою семью от нечистой силы (в данном случае спас Машу от неудачного, по его мнению, для нее брака с Владимиром), но и обеспечил себе, тем самым, "несомненную выгоду": брак дочери с князем Верейским. Так сравнение мальчика с "косым" и "рыжим зайцем" приобретает еще один символический смысл, свидетельствующий о его брачной семантике. Данная оценка описанного момента бытия принадлежит персонажному видению, поэтому оно /видение/ не объективно, а скорее субъективно. Следовательно, творя беззаконие, Кирила Петрович верит в свою правоту; основываясь на любви к дочери, он думает, что творит благо и борется со злом, но на самом деле сам же это зло и порождает.
Таким образом, архитектоника произведения такова, что образ мальчика дан в двух планах: в реальном (авторском) и мифопоэтическом. Причем второй план создается самими персонажами при помощи их эмоционально-волевых оценок некоторых моментов бытия. Такой художественный принцип, когда каждый из голосов высказывает свою нравственно-философскую точку зрения, во многом можно связать с механизмом полифонического построения (термин М. М. Бахтина). Разные точки зрения, разные голоса героев и голос автора звучат здесь как равноправные, потому что герои наделены самостоятельным сознанием, благодаря чему мир предстает во всей сложности и полноте.
Следовательно, в "Дубровском" концепт неудачной охоты на зайца предсказывает усугубление вражды и ненависти между Троекуровым и Дубровским, а также невозможность осуществления брачного союза между Владимиром и Машей.
Итак, рассмотрев концепт удачной охоты на зайца в сюжетной ткани повестей А.С. Пушкина "Дубровский" и "Барышня-крестьянка" в свете народных традиций, можно сказать, что его функция двойственна: с одной стороны, он предвещает скорую свадьбу, с другой - ликвидацию ссор и распрей. Подобное совмещение различных смысловых трактовок происходит потому, что прослеживается влияние различных фольклорных жанров (свадебной обрядовой поэзии, а также древних примет и поверий русского народа), в каждом из которых дается свое семантическое осмысление концепта. Но в обоих случаях данный животный персонаж /заяц/, являющийся составным элементом концепта, восходит к одной и той же древнеславянской мифопоэтической трактовке, однозначно связывающей зайца с нечистой силой: поймать зайца означает уничтожить.
ЛИТЕРАТУРА
1. Афанасьев А.П. Древо жизни: Избранные статьи. – М.: Современник, 1982. – 464с.
2. Бахтин М.М. Работы 1920-х годов – Киев: Next, 1994. – 384с.
3. Бахтин М.М. Проблемы поэтики Достоевского. – М.: Советская Россия, 1979. – 320с.
4. Грушко Е., Медведев Ю. Словарь русских суеверий, заклинаний, примет и поверий. – Нижний Новгород: Русский купец и Братья славяне, 1995. – 560с.
5. Гура А.В. Символика зайца в славянском обрядовом и песенном фольклоре/ Славянский и балканский фольклор. Генезис, Архаика, Традиции. – М: Наука, 1978. – С. 159-188.
6. Образы русской речи: Историко-этимологические очерки фразеологии. – С-Пб.: ФОЛИО-ПРЕСС, 1999. – 464с.
7. Пушкин А.С. Полное собрание сочинений в 17 т. Т.8, кн.1. – М.: Воскресенье, 1995 – 622.