Артеменко Наталья Николаевна

канд. юрид. наук, доцент

Хакасский государственный университет им. Н. Ф. Катанова

Институт истории и права кафедра уголовного права и процесса

Социально-экономические факторы влияющие на дифференциацию уголовной ответственности и наказания за преступления против собственности в 30-е годы ХХ века.

Новое «расширенное» понятие объектов права собственности первоначально воспринимает и советское уголовное законодательство. Так, обширная группа преступлений, именуемых в главе 7 УК 1926 г. имущественными, классифицируется в современной ему литературе (в зависимости от характера правового блага, на которое они посягают) на: 1) преступления против имущества в собственном смысле и 2) преступления против исключительных прав, имеющие своим предметом так называемые нематериальные блага (имеющие отчасти личный, отчасти имущественный характер), в число которых включаются такие проявления интеллектуального творчества человека, как авторство и изобретение (ст. 177), а также товарный, фабричный или ремесленный знак, промышленный образец и фирменное наименование (ст. 178). В свою очередь имущество как предмет преступлений первого рода трактовалось двояко: а) в смысле материальной вещи, т. е. определенного предмета внешнего мира, являющегося объектом имущественных прав другого лица, и б) в смысле права на имущество, или совокупности имущественных благ, охватывающих собой как материальные вещи, так и те или иные права по имуществу, а также имущественные выгоды. В соответствии с этим одни имущественные преступления классифицировались на посягательства в отношении вещей и против имущества вообще.[i]

Во многом такое построение продолжало традиции дореволюционного российского уголовного законодательства, основанного в свою очередь на заимствовании германского опыта, где система имущественных преступлений до сих пор строится, исходя из охраняемых правовых благ, в качестве которых понимаются имущественные права и интересы. Соответственно в научной доктрине различаются преступления: а) против собственности (кража, присвоение, разбой, повреждение имущества); б) против имущества в целом (мошенничество, злоупотребление доверием, вымогательство, укрывательство преступника и имущества, добытого преступным путем); в) против отдельных имущественных благ (противоправное изъятие собственником своей вещи, банкротство и преступления связанные с банкротством, незаконное использование транспортного средства и др.); а также г) создающие угрозы имуществу (азартные игры и лотереи, ростовщичество, кабальные сделки и др.).[ii]

Так, И.А. Клепицкий, утверждая, что в русском праве до 1917 г. законодательство об имущественных преступлениях развивалось в рамках единой европейской правовой традиции, поскольку в Уголовном уложении 1903 г. термин «собственность» употреблялся в уголовном правоведении в качестве синонима «имущества» для обозначения всей массы имущественных прав и интересов в их многообразии, тогда как в советский период имущественные права как важнейший элемент экономического организма утрачивают свое значение, не без оснований приходит к выводу, что тем самым в уголовном законодательстве получили развитие тенденции: упрощения системы имущественных преступлений и постепенная депенализация тех, которые не направлены на конкретные «телесные вещи»; ужесточение ответственности за простейшие корыстные преступления против собственности и объединение их под понятием «хищение»; распространение на экономическую сферу норм о должностных преступлениях и создание развитой системы хозяйственных преступлений, направленной на охрану социалистических экономических отношений. Поскольку же ввиду исторической инерции эти тенденции повлияли и на содержание нового УК России, где создана, в частности, группа квазидолжностных преступлений в сфере экономики (гл. 23), постольку наше законодательство остается достаточно суровым в отношении простейших имущественных преступлений (кражи, грабежа, разбоя, уничтожения и повреждения имущества) и непривычно для современного права «либеральным» в определении признаков более изощренных посягательств на имущественные права и интересы. Простейшим же и эффективным способом приведения уголовного права в соответствие с новым гражданским законодательством и современными условиями экономической жизни является, по мнению автора, восстановление дореволюционной доктрины и системы имущественных преступлений, что позволит учесть опыт, как старых русских правоведов, так и родственных европейских законодательств.[iii]

Усиливалась пенализация деяний, направленных против социалистической (государственной) собственности. Сталин говорил еще в 1926 г.: «когда ловят шпиона или изменника, негодование публики не знает границ, она требует расстрела. А когда вор орудует на глазах у всех, расхищая государственное добро, окружающая публика ограничивается добродушными смешками и похлопыванием по плечу. Между тем ясно, что вор, расхищающий народное добро и подкапывающийся под интересы народного хозяйства, есть тот же шпион и предатель, если не хуже»[iv].

Такая жесткая криминализация деяний, направленных против социалистической (государственной) собственности нашла свое крайнее выражение в законе от 7 августа 1932 г.

1930-е годы характеризуются широкомасштабной национализацией и коллективизацией, что, как представляется, стало возможным благодаря выходу из острого экономического кризиса, разразившегося после гражданской войны, когда возросший экономический потенциал позволил провести экономические реформы, соответствующие советской идеологии. Только на территориях новых республик (например, Прибалтика) были сохранены некоторые формы частной собственности и частного труда, хотя постепенно и здесь последовали аналогичные нововведения. В уголовном законодательстве необходимо отметить, что в качестве цели законодательства ставилось в первую очередь возмездие, что бесспорно является откатом к древнему принципу «око за око, зуб за зуб», от которого цивилизованный мир в это время уже отступил. Были унифицированы составы преступлений в области хищений и наказания за них, что привело к трудностям в правоприменительном процессе и к еще большему произволу в данной сфере.

В данный период возможно наблюдать ранее заложенные принципы развития советского общества, что при сравнении различного положения дел на различных территориях советского государства особенно выделяется.

Таким образом, советское законодательство демонстрирует определенную гибкость в зависимости от того, какие задачи стояли перед обществом в тот или иной период, при этом происходило даже отхождение от основных принципов советской идеологии.

Существенная черта советского законодательства красной нитью проходит через всю его историю: высокие социальные гарантии при наличии существенных нарушений в других областях общепризнанных прав человека.

Прежде всего, следует вспомнить о неприятии частной собственности. Крупнейший экономист Запада ХХ века Дж.М. Кейнс писал в 1922 г.: «В природе революций, войн и голода уничтожать закрепленные законом имущественные права и частную собственность отдельных индивидов»[v].

Но ни революция, ни национализация частной собственности, ни «эра военного коммунизма» не смогли сломить природы общественных отношений в двадцатом веке – при любом строе они неминуемо замешивались на деньгах, на собственности, и на власти, которая от этих вещей зависела.

Отношение к собственности в советской стране никогда не было однозначным. В СССР многие политически незрелые граждане стали жертвами двойного стандарта на отношение к имуществу. Молодое советское правительство поставило перед собой задачу – раз и навсегда искоренить частную собственность на средства производства, землю, природные ресурсы… Но в водовороте революции, когда солдаты и матросы добирались до зажиточных кварталов, никто не думал о юридических тонкостях экспроприации. «Грабь награбленное» – сказала партия своим бойцам, а что именно следовало считать награбленным, никто особо не уточнял. Пролетарское чутье работало лучше директив Совнаркома. По существу любой человек оставался беззащитным перед возможностью полного или частичного отъема своего имущества.[vi]

Неотступными оставались попытки сформировать в СССР «новую историческую общность» людей «советский народ»; людей, которые были бы лишены первобытных инстинктов, отличавших сородичей в буржуазном обществе. Потому, что пропагандисты и «инженеры человеческих душ» понимали – человек является заложником живой природы и частная собственность, в эволюционном смысле, это основная форма реализации человека в обществе себе подобных. Не случайно слово «мещанство»; которым после революции стало принято определять самую примитивную форму такой самореализации, имело негативный оттенок, демонстрируя показательное отношение советских людей к фактору зависимости от состояния материального благополучия.

В СССР тяга к собственности считалась досадным наследием эволюции буржуазных отношений, которая и мешала и которую, в то же время, нельзя было сбрасывать со счета. В СССР не было частной собственности, однако была личная. По существу особой разницы между ними не было, однако словосочетание «частный собственник» было не просто ругательством, но и, нередко, обвинением. Одним из первых проблему трансформации первобытных инстинктов успешно рассмотрел Энгельс в произведении «О происхождении частной собственности, семьи и государства».

Вооруженное этой и другими работами классиков марксизма Советское государство быстро осознало, что переломить тысячелетний опыт развития человечества будет не так-то просто. И уж тем более у человека никогда нельзя отбирать последнее, иначе его просто невозможно будет держать под контролем. А контроль над своими гражданами – это первая и важнейшая задача любого дееспособного государства.

Марксистская концепция, несмотря на красноречивые факты, провозглашала частную собственность источником социальной несправедливости. После революции 1917 г. реформаторы решили, что достаточно ликвидировать частную собственность, чтобы уравнять и сделать счастливыми всех людей. Как считают современные правоведы, «торжества справедливости такими мерами добиться было невозможно, так как справедливость может существовать лишь при полноценной реализации прав собственника»[vii].

Но сами отношения собственности существуют в двух видах. Один вид – экономические отношения собственности, существующие в форме отношений распределения и обмена. Согласно материалистическому пониманию истории они возникают и существуют независимо от сознания и воли людей, являются объективными, материальными. В обществе, где существует государство, экономические отношения собственности закрепляются в праве, в котором выражается воля государства. Так возникают правовые, юридические отношения собственности. Общественную форму производства образуют, разумеется, не юридические, а материальные экономические отношения собственности. Последние являются фундаментом, основой любого общества.[viii]

В суждениях авторов этого периода о понятии собственности просматривается выделение ее существа – экономических отношений собственности и ее правовой формы. Но экономическую сущность многие видели не как представители политической экономии, а с точки зрения цивилистов: как состояние присвоенности (т.е. статику) определенных материальных благ, правовую же – как в гражданском праве - в трех правомочиях: владение, пользование, распоряжение.

Так, Е.А. Фролов, ссылаясь на исследования С.Н. Братуся, утверждал, что «на основе рассмотрения собственности как экономического и гражданско-правового отношения и с учетом задач ее охраны делается вывод о том, что под собственностью в уголовно-правовом аспекте следует понимать состояние принадлежности материальных благ как итог (результат) предшествующего производства и предпосылку (условие) дальнейшего производства: Динамическая же сторона собственности, воплощающаяся в процессе производительного использования материальных благ, с уголовно-правовой точки зрения должна быть отнесена к объектам хозяйственных преступлений»[ix].

Существует, по крайней мере, одно положение, относящееся к нашему прошлому социально-экономическому строю, которое принимается всеми: и его защитниками, и его противниками. Это тезис о том, что в нашем обществе основная часть средств производства находилась в собственности государства. Его вполне можно принять, но с одной поправкой: собственностью государства являлись все вообще средства производства.

Могут возразить, что кроме государственной собственности у нас существовала также и колхозно-кооперативная. Бесспорно, что между государственными предприятиями и колхозами имелись определенные различия. Однако они не затрагивают сути дела. Колхозно-кооперативная собственность с самого начала во многом была юридической фикцией. Реальным собственником средств производства, которые использовались в колхозах, всегда являлось государство. Государство и юридически было собственником основного средства производства – земли. До ликвидации системы МТС государству и официально принадлежал весь парк тракторов и комбайнов. Но главное: государство всегда не менее безраздельно распоряжалось продуктом труда колхозников, чем вещами, созданными на заводах и фабриках.

Большую значимость для истории дифференциации уголовной ответственности за преступления против собственности имеют Постановление ЦИК и СНК СССР от 7 августа 1932 г. «Об охране имущества государственных предприятий, колхозов и кооперации и укреплении общественной (социалистической) собственности» и Указы Президиума Верховного Совета СССР от 4 июня 1947 г. «Об усилении охраны личной собственности граждан» и «Об уголовной ответственности за хищение государственного и общественного имущества»[x].

Вышеназванным Постановлением ЦИК и СНК СССР предписывалось приравнять по своему значению имущество колхозов и кооперативов к имуществу государственному, всемерно усилить его охрану от расхищения и применять в качестве меры судебной репрессии за хищение (воровство) колхозного и кооперативного имущества высшую меру социальной защиты - расстрел с конфискацией всего имущества, а при смягчающих обстоятельствах - лишение свободы на срок не ниже десяти лет с конфискацией всего имущества. Этим постановлением также запрещалось применять амнистию к преступникам, осужденным по делам о хищении колхозного и кооперативного имущества. Возможности дифференциации уголовной ответственности были сведены к минимуму.

Закон ЦИК и СНК СССР от 7 августа 1932 г. «Об охране имущества государственных предприятий, колхозов и кооперации и укреплении общественной (социалистической) собственности», в котором различие в правовых режимах охраны разных форм собственности получило наиболее одиозное выражение в виде введения смертной казни (а при смягчающих обстоятельствах – лишения свободы на срок не ниже 10 лет) за хищение государственного и общественного имущества.[xi] Этот Закон приравнял к государственной собственности колхозную.

Названный «основой социалистической законности»[xii], он отменил важнейший принцип уголовного права – ступенчатость кары, ее зависимость от характера и тяжести преступления, отвечающий элементарному представлению о справедливости. Предельная кара за любое преступление будет неотвратимо способствовать готовности к совершению все более тяжких преступлений, с одной стороны, и «растворению» лиц, совершивших действительно опасные преступления, в общей массе людей, преступивших уголовный закон, – с другой.

Конкретно постановление предусматривало применение смертной казни за хищение государственного и общественного имущества в любых формах и размерах с заменой ее при смягчающих обстоятельствах лишением свободы на срок не ниже 10 лет с конфискацией имущества. Тем самым смертная казнь – мера чрезвычайная, если вести речь об общеуголовным преступлениях, была внедрена в повседневную практику судов.

Если иметь в виду, что смертная казнь за преступления против собственности и ранее была известна уголовному праву, главным образом рабовладельческому и феодальному, но предусматривалась лишь за квалифицированные виды этих преступлений, то постановление от 7 августа 1932 г. можно охарактеризовать как беспримерно жестокое. Так, по Двинской уставной грамоте 1398 г. смертью каралась лишь кража, совершенная в третий раз, а по Псковской судной грамоте 1467 г. – лишь воровство в церкви, конокрадство и опять-таки кража, совершенная в третий раз.[xiii]

Возможно, в основе названного постановления лежала задача общей превенции. Но ее нельзя решить подобными средствами. Апеллируя к бесспорной нацеленности любого взрослого и вменяемого индивида на самосохранение, оно, казалось бы, полностью снимало вероятность совершения корыстных преступлений. Однако нельзя не вспомнить в этой связи замечание Гегеля о том, что каждый преступник – это, прежде всего, плохой счетчик. Совершать преступления против социалистической собственности по замыслу обсуждаемого постановления могло бы лишь лицо, совершенно не ценящее свою жизнь. При этом не учитывалось, что человек, стоящий перед альтернативой; взять не принадлежащую ему вещь либо погибнуть от голода или стать свидетелем голодной смерти своих близких, – в стремлении именно к самосохранению остановит свой выбор на первом. Не учитывалось или игнорировалось и другое. Безграничное возмездие за любое, даже за самое незначительное преступление будет неизбежно способствовать совершению тяжких преступлений и в дальнейшем («Семь бед – один ответ»), а равно «растворению» субъектов тяжких преступлений в общей массе лиц, нарушивших уголовный закон. Однако и после издания постановления от 7 августа 1932 г. продолжали действовать некоторые статьи УК, каравшие определенные виды хищений государственного и общественного имущества лишением свободы на срок до 3 или от 2 до 10 лет (ст. 116 УК РСФСР) и до 5 лет (п. «д» ст. 162), мелкая же кража на производстве преследовалась лишь в административном порядке.

Преступления, караемые по закону 7 августа, были уголовно наказуемыми деяниями и до его издания, но их криминализация в силу закона 7 августа 1932 г. стала качественно иной. Закон признал их тягчайшими преступлениями, направленными против основы советского строя, а виновников этих преступлений – врагами народа.

Безусловно прав историк Е.И. Зеленин, который считает, что Сталин прекрасно понимал, какие он предложил меры, увязав их с «социалистическим характером» карательных акций, укреплением нового общественного строя[xiv]. Более того применяемые ранее меры наказания за воровство и хищения были заклеймены им как излишне либеральные и антисоциалистические.

Тоталитарно-террористическая система, сложившаяся в стране в 20-50-е годы, видела свою конечную цель в построении общества всеобщего счастья и была готова для достижения этой цели пойти на любые жертвы. Идейные предтечи этой системы призывали убивать ради созидания. «Люди так глупы, – писал В.Г. Белинский, – что их насильно надо вести к счастью. Да и что кровь тысяч в сравнении с унижением и страданием миллионов»[xv]. Развивая ту же мысль, П.Н. Ткачев говорил о косном рутинном меньшинстве, которое надо заставить переустраивать свою жизнь «сообразно с идеалом наилучшего и наисправедливейшего общества»[xvi].

«Мы не ведем войны против отдельных лиц, – писала газета «Красный террор» 1 ноября 1918 г. – Мы истребляем буржуазию, как класс. Не ищите на следствии материалов и доказательств ... Первый вопрос, который вы должны ему предложить, – к какому классу он принадлежит, какого он происхождения, воспитания, образования или профессии. Эти вопросы и должны определять судьбу обвиняемого»[xvii].

Произошло это отчасти и вследствие демонтажа уголовного права, решающего задачи защиты общества от посягательств на условия его нормального существования в рамках минимизации соответствующих издержек этой защиты. Одновременно было дискредитировано и само уголовное право. Видя пенализацию деяний, не являющихся по сути преступлениями с точки зрения здравого смысла и классического уголовного права (тот же «колосковый закон»), люди переставали связывать преступление с применением этих норм.

Явной особенностью уголовного законодательства, направленного на борьбу с преступлениями против собственности следует признать преимущественную криминализацию и пенализацию деяний, направленных против социалистической (государственной) собственности и недостаточную пенализацию (иногда даже депенализацию, особенно в начале периода) преступлений против собственности личной/граждан (понятие «частной собственности» было изгнано из законодательства).

Согласно правовым нормам, нашедшим свое выражение в Конституции и Основных Законах СССР, государственная собственность являлась собственностью общенародной, собственностью всех членов общества вместе взятых. В принципе такое возможно. Но государственная собственность может быть одновременно и общенародной только при одном непременном условии: государство должно быть демократическим, а демократия при этом должна быть не формальной, а реальной. Лишь тогда, когда государственная власть реально принадлежит народу, государственная собственность может быть общенародной.

Но, как признается сейчас почти всеми, у нас не было не только реальной, но даже формальной демократии. Была лишь фикция демократии. Даже в выступлениях высших руководителей КПСС существовавший у нас политический режим характеризовался как тоталитарный. Общим местом в последних документах КПСС стало утверждение, что в нашей стране трудящийся человек был отчужден от власти и собственности. А это может означать только одно: государственная собственность у нас не была общенародной, общественной.

Иногда говорят, что она была ничейной. Но так никогда не бывает. Всякая собственность предполагает наличие собственника или собственников. Если нет собственников, то нет и самой собственности. А государственная собственность на средства производства, несомненно, существовала. Были и собственники.

И этими собственниками средств производства являлись люди, входившие в состав государственного аппарата. Сразу же необходимы уточнения. Говоря о государственном аппарате, мы должны иметь в виду не только собственно государственный, но и партийный аппарат. Последний вплоть до самых последних лет был не просто частью, но становым хребтом государственного аппарата. Это первое. Второе заключается в необходимости учитывать, что люди, входящие в состав государственного аппарата, занимали в нем далеко не одинаковое положение. Условно их можно подразделить на две основные категории: ответственных (или номенклатурных) работников и всех прочих. И не все, а лишь ответственные работники партгосаппарата представляли собой собственников средств производства[xviii]. Причем собственность эта носила своеобразный характер. Ни один из номенклатурщиков, взятый в отдельности, не был собственником средств производства. Собственниками средств производства являлись только все они, вместе взятые. Мы имеем здесь дело с совместной собственностью, но не всего общества, а лишь одной его части.

Наше общество делилось, таким образом, на две основные части, на две большие группы людей, которые отличались по их отношению к средствам производства. Одна из этих групп владела средствами производства, другая была лишена их. В результате представителям последней ничего не оставалось, как работать на владельцев средств производства. Различие в отношении к средствам производства определяло различие способов получения и размеров доли общественного богатства, которой располагала каждая из этих групп.

Отношение к собственности в Советском Союзе была весьма своеобразным и несколько отличалось от официального мнения. Презрение к частной собственности, превозношение собственности «народной» привело к тому, что некоторые виды этой народной (государственной) собственности воспринимались обычными людьми как ничейная собственность: кража в совхозе – шалость, а кража у частного лица – воровство, преступление. Правда, такое восприятие было только у простых людей. У законодателей все наоборот. В советские годы были предусмотрены более жесткие наказания за преступления против социалистической собственности и сравнительно мягкие за присвоение личной.

Получалось так, будто законодатель тем самым призывал: «Если уж воруете, то воруйте у частных лиц, а не у государства»[xix]. И человек, посягнувший на всенародное или общественное достояние, считался гораздо более социально опасным, нежели тот, кто польстился на собственность граждан. Советский закон предусматривал даже смертную казнь в наказание за хищение социалистической собственности в особо крупных размерах.

Народ также по-разному относился к хищениям собственности социалистической и личной. Воровство личных вещей воспринималось людьми, за исключением разве что самих воров, действием преступным, недопустимым, постыдным, хищение же государственного имущества считается чуть ли не естественным. Те же несуны говорили так: «У государства не убавится, если я возьму какую-нибудь мелочь – корзинку картофеля или тачку кирпича. Если бы я мог это купить, я бы не стал брать это на своем предприятии». Или: «Государство нам недодает, недоплачивает, поэтому приходится брать самим».

В те советские годы временами проводились анкеты, в которых работники промышленного или сельскохозяйственного предприятия опрашивались: как они относятся к хищениям социалистической собственности? Один инженер написал так: «У нас берут все и все – от канцелярских товаров до довольно дорогих приборов». А когда одну работницу пытались пристыдить, называя воровкой, она обиженно сказала: «Да как вы смеете меня так оскорблять! Я же не из кармана у кого-то стащила, я взяла на своем заводе»[xx].

Собственностью государства по Конституции СССР считались также земля, ее недра, воды, железнодорожный, водный и воздушный транспорт, банки, средства связи, жилье... И в то же время это все считалось всенародным достоянием. Но обыватели считали это ничьим. «И все вокруг колхозное, и все вокруг мое». В народе эти слова воспринимались с иронией. Если это мое, значит, я могу его взять, и никто мне не указ.