К.ф.н. Оробий С.П.

Благовещенский государственный

педагогический университет, Россия

Теория литературы vs теория информации:

о контурах новой гуманитаристики

Литературоведение ХХ века развивалось в двух фундаментальных направлениях: нарратология и теория интертекста. Обе идеи имеют русские корни: нарратология вышла из «Морфологии сказки» Проппа, а теория интертекста, в том виде, в котором ее инициировала Юлия Кристева, опирается на представление о диалогичности литературного произведения, обоснованное Михаилом Бахтиным. В настоящее время обе концепции переживают период глубокой инфляции, они обесценены в теоретическом смысле.

Что же случилось? Теория литературы может возникать только в тех условиях, когда литература воспринимается как автономная сфера деятельности человека. Наблюдаемый же в настоящее время взрыв медиального творчества в качестве важнейшей цели имеет стремление организовать всю фактическую реальность наподобие эстетического дискурса. Свобода доступа в cyberspace позволяет любому обладателю персонального компьютера стать поставщиком текстов, ищущих получателей на электронных путях. Если за всю историю на 100 млрд особей человека, живших на Земле, было 2 миллиона авторов (то есть тех, кто так или иначе смог донести свой текст до некоторого множества читателей), то сейчас публикаторами могут единовременно быть сразу 2 млрд человек, то есть более четверти ныне живущих. А автор, участвующий в создании дискурса, в той или иной форме совершает сreatio ex nihilo и в этом смысле уподоблен творцу всего. Так совершается переосмысление проблемы авторства и самой природы эстетического – краеугольных проблем литературной теории.

Происходит глобальный пересмотр отношений между двумя разновидностями языка – устной и письменной. «Самовитое слово» воспринимается на фоне сетевой словесности. Конечно, и раньше писатели делали вид, что пишут так, как люди говорят. Для этих целей изобретался персонаж типа пушкинского Белкина или лермонтовского Максима Максимовича. Неизбежна и инерция поэтического языка: даже футуризм через год переродился в эго-футуриста Северянина. Граница между графоманией и высокой поэзией неочевидна: новая русская литература вообще началась с «как бы дурного и полуграмотного перевода с гениального татарского подлинника» у Державина (определение Пушкина), Чехов родился из «Чехонте», Блок «вышел» из романса.

Вопреки расхожим представлениям, графоман обладает отчётливым пониманием ценности своего текста, его автологичности, самоустремлённости. Если гр. Хвостов писал «для рифмы», то Шишков выступал как своего рода «новатор-утопист» – не больше, но и не меньше. Но чем меньше озабочен текст своим возникновением, тем более он произволен и тем неотчетливее, стало быть, его эстетическая стоимость. Компьютерный дискурс обесценивает и графоманию, поскольку даёт право высказаться каждому. Но там, где копия и оригинал уравнены в правах, в конце концов не остаётся ни копии, ни оригинала. Кому нужна литература, неотличимая от жизни?

Литературоведение закономерно отстаёт от динамики художественных форм; в этой неизбежной дистанции – её теоретический запас. В 30-е годы Бахтин описывал роман, которому насчитывалось несколько столетий, как подлинно современный жанр, и не обращал внимания на формы, которые только нащупывали пути своего развития – например, жанр киносценария, вокруг которого уже тогда складывалась специальная литература [2,3].

Разумеется, информационный ландшафт и задолго до наших дней страдал от засорения: ходячими ли суевериями, демагогической ли пропагандой или домыслами газетчиков. Нет ничего удивительного и в том, что книга лишается бумажной формы – в конце концов, писать не умел и Гомер. Дело в другом: изменяется сама природа информации. Поскольку в культуре время движется в обратном порядке, чем в природе, тексты с течением времени наращивают информацию, а не теряют её. Чем старее письмо, тем оно информативнее. Когда монахи переписывали книги месяцами, они получали от этого очень важную дополнительную информацию. Но текстология электронных писем невозможна, а стало быть, невозможна реконструкция истории создания подобных произведений (да и истории как таковой, потому что в какой же ещё форме дана нам история, как не в текстуальной?). Популярнейшая Википедия является замечательным плодом интеллектуального энтузиазма, но вместе с тем побуждает своих читателей верить в призрачное всезнание и гасит тем самым персональную умственную предприимчивость.

Все крупнейшие мировоззренческие, религиозные концепции когда-то строились вокруг некоторого числа законченных суждений, правил: 4 благородные истины в буддизме, 10 заповедей Христа, 95 тезисов Лютера. Так качество переходило в количество (последователей, подвижников). Обратный порядок – количества в качество – невозможен: несмотря на то, что каждый третий пост порождает так называемые «ветви дискуссий», новых Платонов с их диалогами в пространстве блогосферы пока что-то не появляется. Что ни скажи отныне, оно будет недостаточным по сравнению с той ультимативной полнотой речи, которая одновременно и утверждает, и отрицает себя, грозя выплеснуться за рамки осмысленного дискурса – в неконтролируемую текстуальность, которую Хайдеггер называл «болтовнёй», а современные блогеры – «флудом».

Культура и эстетика сохранились и после Аушвица, и после 11 сентября 2001 года, хотя и восприняли неизбежный катастрофический опыт. Однако тот «взрыв», о котором перед смертью предупреждал Лотман [1], теперь может обернуться «всхлипом». Уцелевшим после этого «взрыва» останется, видимо, только одно – говорить, говорить, говорить до бесконечности.

Так что же, развитие новых информационных принципов кладёт конец литературоведению в его классическом понимании? Как и любое предсказание, это заявление нельзя принять без оговорок. Во-первых, апокалипсические настроения неизбежно сопровождают любую науку, каждый раз сообщая ей новые импульсы развития. Во-вторых, литературе всегда удавалось успешно паразитировать на смежных дискурсах, насколько бы широко те себя не заявляли. В середине XIX столетия на передний план выдвигается журналистика – и Достоевский создаёт «роман-газету» и «Дневник писателя»; в 90-е годы XX века информационное пространство захватывает рекламный дискурс – и появляется «Generation P» Пелевина.

И, наконец, в-третьих, помимо информационного бума перед грядущим «дивным миром» встаёт не менее реальная перспектива – перспектива коренной биореволюции, уже начавшейся и соблазняющей людей фактическим бессмертием. Благодаря обещаемому синтезу человека и электроники homo sapiens, прежде всего, перестанет бояться смерти, то есть лишится мощного культурообразующего фактора, питавшего и религию, и историю, и саму культуру со времён сказания о Гильгамеше. Начавшись с острейшего переживания трагичности человеческого существования, литература вскоре окажется перед глобальной инфляцией даже не слов, как того хотелось Барту и Фуко, но – идей, причём краеугольных.

Кто рискнёт предположить, какой облик она примет в том ещё не изведанном пространстве?

Литература:

1. Лотман Ю.М. Культура и взрыв. М., 1992.

2. Пудовкин В. Кино-сценарий. Теория сценария. М., 1926.

3. Шкловский В.Б. Как писать сценарии. Пособие для начинающих сценаристов с образцами сценариев разного типа. М.-Л., 1931.