К.Б. Уразаева

СТРАХ И ТРЕПЕТ АННЫ КАРЕНИНОЙ:

СУДЬБА ГЕРОИНИ И ИДЕЯ ВОЗМЕЗДИЯ В РОМАНЕ

Доклад посвящен трактовке эпиграфа к роману Л.Н. Толстого «Анна Каренина». Дискуссии о смысле эпиграфа как возмездии героине рассматриваются с позиций категории вины как тематического поля, а также понятий страх и трепет (С. Кьеркегор).

Выбор ключевых метафор – страх и трепет – позволил выявить изменение понятий о сущности веры, её движения во времена Толстого, поиски новой формы института семьи, влияние психологии лжи и морали зла на трагический финал судьбы героини и романа.

Ключевые слова: страх, трепет, вина, эпиграф, Толстой, Анна Каренина.

K.B. Urazayeva

THE FEAR AND TREMBLING OF ANNA KARENINA

The fate of the heroine and the idea of retribution in the novel

This paper is concerned with the interpretation of the epigraph to Tolstoy’s Anna Karenina. Discussions of the meaning of the epigraph as the heroine’s retribution are examined from the positions of the category of guilt as a thematic domain, along with the concepts of fear and trembling (S. Kierkegaard).

The choice of the key metaphors – fear and trembling – allows us to elucidate change in the concept of the essence of belief, its movement in Tolstoy’s time, and the search for a new form of the institution of the family, the influence of the psychology of falsehood and the morality of iniquity on the tragic final fate of the heroine and the novel.

Key Words: fear, trembling, guilt, epigraph, Tolstoy, Anna Karenina

Сохраняющаяся в толстововедении дискуссия о смысле эпиграфа к роману «Анна Каренина» свидетельствует не только о неослабевающем интересе к роману, но и сохраняющейся в исследовательское поле широкой градации точек зрения.

Одним из аспектов изучения связи эпиграфа и концепции романа могут стать авторские высказывания. Так, в ответ на упрёки современников о жестоком для героини финале Л. Толстой ссылался на А. Пушкина: «Однажды он сказал кому-то из своих приятелей: «Представь, какую штуку удрала со мной моя Татьяна! Она ─ замуж вышла. Этого я никак не ожидал от неё». То же самое и я могу сказать про Анну Каренину».

В одной из своих позднейших работ Толстой вновь вернулся к главной мысли своего романа: «Много худого люди делают сами себе и друг другу только оттого, что слабые, грешные люди взяли на себя право наказывать других людей. «Мне отмщение, и Аз воздам». Наказывает только бог и то только через самого человека»[1].

Импульс к поискам могут задать и воспоминания Софьи Андреевны Толстой. В своем дневнике 24 февраля 1870 года она записала: «…ему представился тип женщины, замужней, из высшего общества, но потерявшей себя. Он говорил, что задача его сделать эту женщину только жалкой и не виноватой».

В одной из работ[2] автором настоящей работы была обоснована мысль о невозможности трактовки эпиграфа как возмездия Анне Карениной. В качестве доказательства были приведены результаты анализа частотности категории вины, контекста её употребления, системы корреляций, реализующих разные её значения, обусловивших трагический финал. Категория вины исследована с точки зрения сравнения семей ─ Облонских, Карениных, Карениной-Вронского, Левина.

Понятие вины вложено в уста не только главных героев романа, но и сына героини Серёжи, однако каждый раз оно обладает разной семантической значимостью и вступает в пару с разными категориями. В первой части романа вина не имеет фатального значения. Она реализована в корреляциях вина - измена, вина- раскаяние в философии гедониста Стивы Облонского (главы I, II, IУ). Так же «несерьёзна» она в осознании Кити (её отношение к Левину) (глава IХ), в рамках ключевой для Анны формулы: «я не виновата» (XXVIII). Во второй части понятие вины интерпретируется пережившей первое разочарование Кити. Здесь представления о вине персонифицируют князь и книягиня Щербацкие. Здесь же шутливый рассказ о вине молодёжи - её проделках (рассказ Вронского Бетси Тверской, глава V). Контрастом звучит признание Анны в доме Бетси Вронскому, что он заставляет её чувствовать виновной. В главе XI предпосылка рокового исхода реализована в ощущении Анны себя «преступною и виноватою». Категория страшной вины Анны передана в главе XXIII, и долго она не решается признать себя перед мужем преступницей. Так, в главе XXII третьей части романа Анна пишет мужу: «Говорить о своей вине и своём раскаянии я не могу, потому что...» и рвёт это письмо. Психологическая напряжённость романа в третьей части создается корреляцией вина - преступление у Алексея Александровича Каренина (глава XIII), хотя уже в главе XIV для Каренина оказывается возможной корреляция преступление и раскаяние как возможность прощения. В третьей части романа корреляция вина- преступление вкладывается в уста Анны (глава XXIII), однако это принцип зеркальной симметрии, призванный подчеркнуть антагонизм персонажей. В этой же части романа появляется корреляция вина - неизбежность в отношениях Константина Левина с братом (глава XXXII).

Драматизм четвертой части романа усиливается юридической формулировкой вины - преступления в устах адвоката. Отсюда в главе X Каренин ощущается «главным виновником холода, заморозившего всех гостей до приезда Степана Аркадьича». Здесь же контрастом раскаяние Левина, встретившего Кити: «И как я смел соединять мысль о чем-нибудь не невинном с этим трогательным существом!». Впервые в этой части романа в главе XVIII писатель передаёт чувство вины Вронского после разговора с Карениным как знак зрелости его отношений. При этом вина коррелирует с невозможностью смыть свое унижение. Впервые и у Каренина появляется чувство вины (глава XIX). И уже в следующее XXII главе прощение Карениным жены становится источником способности к новой жизни. Если во второй - четвёртой частях романа понятие вины сформировало основной конфликт романа в пределах треугольника, то в пятой части романа категория вины передает драматизм отношений Левина и Кити. В главах XIV – XVII центр тяжести в обвинениях принимает на себя Левин. В пятой усиливается мотив вины Анны перед сыном (главы XXIX, XXX), и в главе XXXIII обвинение Анной Вронского приближает трагическую развязку. В шестой части романа в главах VII,VIII, XIV, XV ревность Левина к Весловскому становится для писателя поводом к исследованию корреляции вина-ревность. По принципу зеркальной симметрии противопоставлена ревность Кити в оценке Анны, когда она утверждает себя невиновной.

В седьмой части страдания Левина перед Кити развивают тему вина -ревность (глава XIII) и выводят проблему на уровень искупления, очищения героя. Вронский (глава XXV) ощущает себя невиновным, когда происходят ссоры с Анной, однако «сердце его вдруг дрогнуло от состраданья к ней». Появляется не только новая корреляция, но и отмечен новый уровень зрелости героя в его чувствах. В главе XXVII появляется признание Анны себя виновной, однако эта роковая записка и приближает её к трагическому финалу. Категория вины переживает градацию корреляций при описании последнего дня Анны в главе XXVIII: вина - унижение, вина - несчастье, вина - невозможность жить без Вронского, вина - невстреча («я больше не увижу их»). Интересно, что со смертью Анны исчезает слово вина (с производными значениями), его нет в восьмой части романа.

Таким образом, категория вины вырастает в романе от состояния героя до его философии любви и возможности примирения с миром, становится принципом сравнения моделей семьи. Концепция вины значима с точки зрения разрешимости и неразрешимости в отношениях людей.

Выбранный нами метод анализа ключевых слов предусматривает опыт автора комментариев к роману Э.Г. Бабаева [3], выявившего в качестве таковых «путаницу», «пучину», «паутину лжи» и исследовавшего их функцию метафоры и представляется интересным с такой точки зрения. В романе присутствует эффект неожиданной «привязки» категории вины к героям, вопреки прямолинейной трактовке, когда разрушается горизонт читательского ожидания, допускающего возможность односторонней трактовки вины с образом Анны Карениной. Выявленная система корреляций категории вины не только позволила систематизировать пары не оппонирующих по смыслу понятий, и распространить понятие вины практически на всех героев романа, но и, стянув к центру судьбу героини, рассматривать личную вину каждого, в том числе Анны, в ряду множественных причин случившейся трагедии. В таком случае эпиграф об отмщении воспринимается как возмездие всему обществу, в том числе Левину.

Об этом писал в своё время А. Фет: «А, небось, чуют они все, что этот роман есть строгий неподкупный суд всему нашему строю жизни» и: «Толстой указывает на «Аз воздам», ─ пишет Фет, ─ не как на розгу брюзгливого наставника, а как на карательную силу вещей...».

Возможность интересной интерпретации эпиграфа содержит статья Ф. Достоевского «Анна Каренина как факт особого значения»[4]. Писатель считал: «В «Анне Карениной» приведён взгляд на виновность и преступность человеческую. Взяты люди в ненормальных условиях. Зло существует прежде них. Захваченные в круговорот лжи, люди совершают преступление и гибнут неотразимо».

Психология зла объясняет поведение людей, но вместе с тем, по мнению Достоевского, не позволяет оправдать выбор Анны. Писатель находит очевидным существование только одного «лекаря» этой болезни: «… а есть Тот, который говорит: «Мне отмщение, и аз воздам». Ему одному лишь известна вся тайна мира сего и окончательная судьба человека».

Трактовка Достоевским судьбы Анны приписывает роману Толстого назидательный характер. Достоевский объясняет смерть героини Толстого состоянием отчаяния, осознанием своей обреченности. В смерти Анны Достоевский видит отрицание другого возможного исхода, однажды уже пережитого героиней, и на что прозорливо было дано знамение свыше. «А чтоб не погибнуть в отчаянии от непонимания путей и судеб своих, от убеждения в таинственной и роковой неизбежности зла, человеку именно указан исход. Он гениально намечен поэтом в гениальной сцене романа ещё в предпоследней части его, в сцене смертельной болезни героини романа, когда преступники и враги вдруг преображаются в существа высшие, в братьев, всё простивших друг другу, в существа, которые сами, взаимным всепрощением, сняли с себя ложь, вину и преступность, и тем разом сами оправдали себя с полным сознанием, что получили право на то».

Путь всепрощения и духовного возвышения, искупительной силы очищения не случайно становится для Достоевского критерием в поисках истины. Оценка толстовского романа как ответа России Европе приводит автора «Дневника писателя» к выявлению пушкинских истоков русской литературы, обусловивших гениальное значение романа. Это всемирность, отзывчивость как уникальные свойства русского народа и его культуры. Отсюда неприятие Достоевским финала романа и пути героини.

Финал романа для Достоевского ─ «мрачная и страшная картина падения человеческого духа». Причину поступка Анны Достоевский видит в том, что «зло, овладев существом человека, связывает каждое движение его, парализует всякую силу сопротивления, всякую мысль, всякую охоту борьбы с мраком, падающим на душу и сознательно, излюбленно, со страстью отмщения принимаемым душой вместо света». Достоевский называет эту сцену «для судьи человеческого, для держащего меру и вес, что, конечно, он воскликнет, в страхе и недоумении: «Нет, не всегда мне отмщение и не всегда аз воздам», – и не поставит бесчеловечно в вину мрачно павшему преступнику того, что он пренебрег указанным вековечно светом исхода и уже сознательно отверг его».

Трактовка Достоевского воспринимается спорной. Оценка Анны как преступника, интерпретация примирения двух Алексеев у постели больной Анны в сцене родильной горячки как подсказанного высшей силой исхода, приятие Анной зла как формы отмщения ─ такая версия Достоевского дает право видеть в поступке героини, пренебрегшей однажды пережитым и открывшимся ей исходом, искушение Бога. Но так ли это? Какое место занимает религия в жизни Анны? Обращается ли она к Богу и какой помощи ждет от него?

Убеждение, что Толстой меньше всего был способен выбрать дидактически-наставительный финал, заплатив за него ценой самоубийства Анны, что эпиграф не исчерпывается исключительно идеей возмездия героине подтверждается анализом других ключевых слов, которые в терминах Сёрена Кьеркегора можно обозначить как понятия страха и трепета[5]. Такой подход тем более оправдан, если сравнить судьбу Анны с судьбами героинь А. Пушкина - Татьяны Лариной и Маши Верейской, для которых установления, каноны церкви оказались определяющими: «Но я другому отдана и буду век ему верна».

Изменение понятий о сущности веры, её движения во времена Толстого, поиски новой формы института семьи, психология лжи и мораль зла обусловили невозможность для Анны жить в браке после встречи с Вронским и любви к нему. Однако и любовь стала испытанием для Анны. Счастье и несчастье привели к тому, что постоянным её состоянием стали страх и отчаяние. Исследование психологической природы страха датским философом Сёреном Кьеркегором представляется нам одним из путей к прочтению эпиграфа к роману. По существу, и в теории Кьеркегора трепет ─ понятие, синонимичное отчаянию. Оборотные стороны страха и отчаяния ─ чувства стыда, позора, унижения, которые обозначили отсчет нового этапа не только в жизни, но и душевном состоянии Анны, её мироощущении.

То обстоятельство, что Кьеркегор опубликовал свои известные работы в 40-е годы ХIХ века, позволяет нам видеть тенденции эпохи, когда создавался и роман Толстого: в споре с Гегелем видеть тенденции в трактовке сущности веры и её движения.

Страх, по Кьеркегору, это возможность свободы, только такой страх абсолютно воспитывает силой веры, поскольку он пожирает всё конечное и обнаруживает его обманчивость. Категории экзистенциализма: страх, отчаяние, вина, абсурд и др., которые прозвучали в неуслышанном современниками труде Кьеркегора, формируют и основные сюжетные узлы романа Толстого.

Достоевский утверждает, что спасение Анны состояло в вере в Бога. Однако вопрос о вере Анны и её отношении к Богу не решается вне границ её выбора. Если оперировать основным принципом кьеркегоровской субъективности: Entweder - Oder («или - или»), выбор Анны не был выбором между добром и злом, когда выбираются или отвергаются добро и зло вместе. Выбор Анны ─ между Вронским и сыном ─ исполнен высокой трагедии жены и матери. Другими словами, страх и трепет (отчаяние) Анны не включает в эту систему выбора высшую силу.

Далее. В связи с ветхозаветной историей Авраама ─ принесением по требованию Бога в жертву Исаака ─ проблемы, связанные с парадоксом веры, выявляют возможность их экстраполирования на проблемное поле романа Толстого. Так, первая проблема, обозначенная Кьеркегором, состоит в следующем: «существует ли телеологическое устранение этического»? Вторая проблема, которую ставит Кьеркегор в «Страхе и трепете», может быть сформулирована следующим образом: «Существует ли абсолютный долг перед Богом?». И ещё одно важно: «Бесконечное самоотречение ─ это последняя стадия, непосредственно предшествующая вере».

В решении вопроса о том, каково было отношение Анны к Богу, важно помнить, что раздвоение стало для неё постоянным знаком несовпадения героини с собой и миром и веры как основного мотива осознаваемых ею вины и стыда, страха и отчаяния. В первой части романа уже в первую встречу с Вронским Анна борется, ещё неосознанно, с собой: «Она потушила умышленно свет в глазах, но он светился против её воли в чуть заметной улыбке»[6] (XVII). Так же умышленно Анна не отвечает на поклон Вронского на бале, это замечает Кити (XXII). Умышленно не рассказывает Анна в доме Облонских Доли и Кити про двести рублей, которые Вронский дал семье погибшего обходчика: «Почему-то ей неприятно было вспоминать об этом. Она чувствовала, что в этом было что-то касающееся до неё и такое, чего не должно было быть» (XX).

Это новое появившееся в ней чувство того, «чего не должно было быть» ─ начало ко лжи как стратегии поведения Анны и ключ к трагедии, к тому, что с самого начала её любовь сопровождал страх. И когда Анна видит приехавшего в дом Облонских Вронского, то «странное чувство удовольствия и вместе страха чего-то вдруг шевельнулось у неё в сердце». То, что всем приезд Вронского показался странным при очевидной обыденности визита к другу, и то, что «более всех странно и нехорошо это показалось Анне» (XXI), ─ фатальное начало трагедии. Странное становится синонимом необъяснимого и мистического, знаком судьбы, перед властью которой Анна бессильна («жалкая», по Толстому).

Мистика и предопределённость страшного обусловлены и мотивом дьяволического: «что-то чуждое, бесовское и прелестное» усматривает Кити в Анне. Анна будет называть бесом чувство ревности. Ещё до Вронского, но уже переживая новое чувство, уезжая из Москвы, Анна делает неожиданное признание: «Я не странная, но я дурная» (XXVIII).

Мистическим ощущением проникнута картина дороги, возвращения Анны из Москвы в Петербург. О страшной метели и психологии драматизма и пейзажа как символа миронеустроенности написано много. Так, В.И. Тюпа, определяя роман Толстого как «сложнейшую упорядоченность художественных «сцеплений» с эстетической доминантой, которую следует идентифицировать как трагическую» [7], анализирует трагизм в качестве дисгармонического принципа художественной целостности и, выбрав идентификационный путь аналитического «медленного чтения», рассматривает один из наименее неблагоприятных отрезков в жизни героини ─ ночь возвращения из Москвы в Петербург после удачного осуществления ею миротворческой миссии.

Но уже здесь, в XXIX главе, показано, как Анна переживает состояние стыда. Попытки понять причину стыда, воспоминание о Вронском и его влюбленном покорном лице открывают завесу: стыд Анны ─ попытка заглушить поднимающееся в ней счастье.

Роковой характер захватившего героиню чувства передано автором на фоне инфернальной зимней ночи. Усилено ощущение странных, неведомых Анне чувств: «сомнения, вперёд ли едет вагон, или назад, или вовсе стоит. Аннушка ли подле неё, или чужая? Что там, на ручке, шуба ли это, или зверь? И что сама я тут? Я сама или другая?» Ей страшно было отдаваться этому забытью. Но что-то втягивало в него, и она по произволу могла отдаваться ему и воздерживаться».

Встреча с Вронским на станции и его признание, когда «минутный разговор страшно сблизил их», вызывают у Анны чувства испуга и счастья. Отныне это будут её постоянные спутники. Так впервые Толстой не просто вводит устойчивый мотив стыда как неизбежную предпосылку страха Анны, но и снимает возможность возмездия к ней.

Роковому, инфернальному в природе автор противопоставляет состояние героини: «было что-то радостное, жгучее и возбуждающее». Следующая ступень душевного перелома в Анне – разочарование в муже и даже сыне. Основное состояние Анны в первой части романа ─ ожидание счастья, страшное и весёлое.

Во второй части романа, когда Анна стала ездить в свет, чтобы видеть Вронского, она стала испытывать чувство вины. Способность испытывать такое чувство выявляет в героине её жертвенническую суть, внутреннюю готовность Анны принять на себя ответственность за новое чувство. Отсюда поражающая Вронского «новая духовная красота её лица». По существу, уже здесь очевидно самоотречение Анны, а это первая ступень к вере.

Когда Анны выбирает ложь как спасительную тактику в объяснениях с мужем, то автор обращает внимание на «яркий блеск» ее лица: «он напоминал страшный блеск пожара среди тёмной ночи» (IX). В непроницаемости Анны для её мужа вдруг открылась страшная сила. А Анна в это время думает о другом: «Она думала о другом, она видела его и чувствовала, как её сердце при этой мысли наполнялось волнением и преступною радостью».

Это ощущение вины и преступности овладеет ею окончательно в сцене первой близости с Вронским. Преступником ощущает себя и Вронский: «Он же чувствовал то, что должен чувствовать убийца, когда видит тело, лишённое им жизни. Это тело, лишённое им жизни, была их любовь, первый период их любви. Было что-то ужасное и отвратительное в воспоминаниях о том, за что было заплачено этою страшною ценой стыда». Эта близость осмыслена в категориях убийства и преступления. Но если Вронский убийца, то Анна его жертва. Вронский называется сообщником, что усиливает ощущение героями совершённого ими преступления. Отсюда доминирующие чувства отвращения, ужаса, стыда. С этого момента понятия счастья и несчастья стали предметом постоянных дум Анны.

В главе XXII, одной из самых импрессионистических сцен романа ─ картине летнего ливня перед скачками ─ Анна переживает своё преступление в библейских координатах: «Разве я не жена своего мужа?» Уже в следующей XXIII главе мы видим глазами Вронского другую Анну ─ «другую, странную, чуждую ему женщину, которой он не любил и боялся, и которая давала ему отпор».

Особенность характера Анны – в том, что она никогда, прежде всего перед мужем не снимала с себя ответственности: «за ту страшную вину, которою она была пред ним (Карениным) виновата». В постоянных диалогах с собой, когда она мечется от счастья к несчастью, безусловность счастья связана для неё с Вронским и сыном Серёжей. Уже здесь автором романа обозначен выбор героини – между любимым и сыном, но здесь нет персонификации зла и добра, как интерпретирует этот конфликт и выбор Анны Достоевский.

В главе XXVIII, описывающей скачки, в Анне борются и ощущение себя «дурной женщиной», «погибшей женщиной», но и оправдание – непереносимости лжи как её основного инстинкта. Именно эта непереносимость лжи (ложь перед мужем – это спасительная броня), объясняет её страх перед необходимостью откровенного разговора с Карениным. Страх Анны ─ это ощущение себя виноватой. И непереносимость лжи, помимо страха, сообщает ей смелость. «Я была и не могу не быть в отчаянии. Я слушаю вас и думаю о нём. Я люблю его, я его любовница, я не могу переносить, я боюсь, я ненавижу вас... Делайте со мной что хотите».

Пережитый Анной страх ─ путь к её освобождению. И становясь свободной от Каренина, она мечтает о свидании, до которого осталось три часа. Основное состояние Анны во второй части романа ─ страх и «страшная вина».

В третьей части романа эйфория свободы вновь сменилась страхом, ужасом, стыдом. «Её положение, которое казалось уясненным вчера вечером, вдруг представилось ей теперь не только не уясненным, но безвыходным. Ей стало страшно за позор, о котором она прежде и не думала. Когда она только думала о том, что сделает её муж, ей приходили самые страшные мысли» (XV). И впервые в таком состоянии ужаса от собственной смелости, ощущения безвыходности Анна беспрестанно повторяла: «Боже мой! Боже мой!» Но ни «боже», ни «мой» не имели для нее никакого смысла. Мысль искать своему положению помощи в религии была для неё, несмотря на то, что она никогда не сомневалась в религии, в которой была воспитана, так же чужда, как искать помощи у самого Алексея Александровича. Она знала вперёд, что помощь религии возможна только под условием отречения от того, что составляло для неё весь смысл жизни». Другими словами, религия, которую олицетворяет теперь для неё Каренин, которая подчеркивает отступление Анны от её канонов, другой полюс невозможной для нее жизни. Так начинается раздвоение Анны.

Новое в жизни Анны ─ страшное несчастье, которое обрушилось с письмом Каренина. Раскаяние в сказанном мужу преодолевается признанием права на любовь: «Но пришло время, я поняла, что я не могу больше себя обманывать, что я живая, что я не виновата, что бог меня сделал такою, что мне нужно любить и жить» (XVI).

Появление Бога как творца и высшей силы не означает религиозной трактовки событий. Бог для Анны мировоззренческая «категория», символ её правоты: «Но как? Боже мой! Боже мой! Была ли когда-нибудь женщина так несчастна, как я?..»

Несчастье Анны измеряется тем, как её будет воспринимать свет: «она не будет сильнее самой себя. Она никогда не испытает свободы любви, а навсегда останется преступною женой, под угрозой ежеминутного обличения, обманывающею мужа для позорной связи с человеком чужим, независимым, с которым она не может жить одною жизнью».

Сравнение Анны с наказанными детьми снимает возможность обвинительного пафоса. Автор показывает и переживаемый Анной испуг перед очередным актом раздвоения. Так, в психологии страха, ужаса, отчаяния появляется реалистическая мотивировка, подготавливающая не только событийную развязку, но и распространение обличения на всё общество.

В главе XVII Бетси Тверская, подруга Анны, объясняет её драму склонностью «смотреть на вещи слишком трагически». В этой реплике не только мотивировка финала, но и авторское осуждение общества, призывающего к ханжеству и лицемерию. Не случайно реплика вложена в уста Бетси, имеющей связь с Тушкевичем и демонстрирующей мораль зла. Контрастом к словам Бетси выступает воспоминание Анны о «страшном для неё и в воспоминании жесте, когда она взялась обеими руками за волосы». Основное состояние Анны в этой части романа ─ отчаяние.

В четвёртой части романа мы видим героиню глазами Вронского ─ в состоянии участившихся припадков ревности Анна изменилась: «И нравственно и физически она изменилась к худшему. Она вся расширела, и в лице её, в то время как она говорила об актрисе, было злое, искажавшее её лицо выражение. Он смотрел на неё, как смотрит человек на сорванный им и завядший цветок, в котором он с трудом узнаёт красоту, за которую он сорвал и погубил его» (III).

Однако вместе с ревностью в Анне передано не только мучительное чувство ревности, но и ощущение скорой трагедии. Инфернальный мотив сна, отразившегося по закону зеркальной симметрии с трагической силой возмездия в снах Анны и Вронского, вносит в мотив страха ноту мистического ужаса. Этот мистический сон ведёт в XVII главе роман к его кульминации – родам Анны и примирению Каренины и Вронского. Состояние Анны в четвёртой части романа осмыслено с позиций искупительной силы страдания и очищения.

В пятой части романа чувство вины перед мужем трансформируется в душе Анны на «чувство, похожее на отвращение и подобное тому, какое испытывал бы тонувший человек, оторвавший от себя вцепившегося в него человека».

«Я неизбежно сделала несчастие этого человека, ─ думала она, ─ но я не хочу пользоваться этим несчастием; я тоже страдаю и буду страдать: я лишаюсь того, чем я более всего дорожила, ─ я лишаюсь честного имени и сына. Я сделала дурно и потому не хочу счастия, не хочу развода и буду страдать позором и разлукой с сыном». Но, как ни искренно хотела Анна страдать, она не страдала. Позора никакого не было».

Здесь новая точка кульминации: в душе Анны впервые побеждает гармония. Исчезает чувство вины и позора, унижения. Но, с другой стороны, её начинает тяготить напряжённое внимание к ней Вронского. В этой части романа понятие страха и трепета впервые и в единственный раз в романе отсутствует.

В шестой части романа Анна признаётся Долли, что «мучительное, страшное» позади. Она «непростительно счастлива». Нежелание доказывать свою невиновность: «я просто хочу жить; никому не делать зла, кроме себя. Это я имею право, не правда ли?» производит впечатление искренности слов Анны. И тут же Анна разоблачает свое ощущение счастья: «Я не стою презрения. Я именно несчастна. Если кто несчастен, так это я».

Такое признание, искренность и исповедальность Анны не дают вновь оснований для анализа эпиграфа как идеи возмездия ей. Это несчастье усиливается новым страхом и ужасом Анны. Это страх потерять Вронского, его любовь, оказаться ему ненужной. Она даже идёт на обман, прикрываясь болезнью дочери.

В седьмой части романа меняется ракурс изображения Анны. Теперь мы видим её глазами Левина: Анна ─ «удивительная, милая и жалкая женщина». Это сочувствие усиливается ожиданием Анной конца: «Разве я живу? Я не живу, а ожидаю развязки, которая все оттягивается и оттягивается» (XII). Анна упрекает Вронского: «Если бы ты знал, как я близка к несчастию в эти минуты, как я боюсь, боюсь себя!». Трагическая развязка приближается новой стадией страха, впервые обернувшегося на саму Анну. «И она, вспомнив те слова, которые дали ей победу, именно: «Я близка к ужасному несчастью и боюсь себя», ─ поняла, что оружие это опасно и что его нельзя будет употребить другой раз. А она чувствовала, что рядом с любовью, которая связывала их, установился между ними злой дух какой-то борьбы, которого она не могла изгнать ни из его, ни, еще менее, из своего сердца».

Демон, бес ─ ревность Анны ─ теперь принимает всё более болезненный характер. Вновь власть чувств над героиней роковая и фатальная, но теперь она ведёт к развязке, инициатива которой в руках Анны. Трагизм развязки в том, что меняется предмет ревности и вина переносится с Анны на Вронского: «Она ревновала его не к какой-нибудь женщине, а к уменьшению его любви. Не имея еще предмета для ревности, она отыскивала его».

Ревность Анны - это страх женщины, потерявшей ради Вронского сына. Припадки ревности учащаются, усиливая чувство вины, ужаса перед собой. Ожидание развода усиливает её мучения и страдания.

В ожидании развязки Анну вспомнила и время своей болезни после родов и «то чувство, которое тогда не оставляло её. «Зачем я не умерла?» ─ вспомнились ей тогдашние её слова и тогдашнее её чувство. И она вдруг поняла то, что было в её душе. Да, это была та мысль, которая одна разрешала всё. «Да, умереть!..»

Импульсивное от ощущения безвыходности желание умереть оформляется всё более ясно и приобретает характер нравственного обоснования, спасения от стыда, утроенного в нынешнем состоянии героини: «И стыд и позор Алексея Александровича, и Сережи, и мой ужасный стыд - всё спасается смертью. Умереть ─ и он будет раскаиваться, будет жалеть, будет любить, будет страдать за меня». Анна видит в смерти спасение в моменты ревности, с которой она не может справиться, потому что это непереносимость потери любви Вронского, как и непереносимость лжи, разрушившая брак с Карениным.

В душе Анны бушуют буря и страх: «впечатления мрака при потухшей свече и страшного сна, сливаясь в одно, холодным ужасом наполнили её сердце» (XXVII). Появляется чувство безумия, но если раньше это безумие было страшным и радостным, возбуждающим одновременно, то теперь это безумие – безумие безысходности, путь к развязке.

Последний день в жизни Анны отмечен отсутствием страха смерти: «Теперь и мысль о смерти не казалась ей более так страшна и ясна, и самая смерть не представлялась более неизбежною. Теперь она упрекала себя за то унижение, до которого она спустилась» (XXVIII). Вместе с тем последний день Анны ─ это буря сменяющихся в её душе эмоций и мыслей. Думая о Долли и Кити, Анна воспринимает их взгляды и нежелание Кити с ней встречаться как «что-то страшное, непонятное и любопытное» в ней. Такое ощущение рождает в Анне «неопределённый гнев и потребность мести». Несвойственное Анне чувство возмездия преодолевается постоянством мыслей о Вронском; очередной попыткой понять нынешние отношения с ним; понять, куда ушла любовь. Она отказывается признать разрушительную силу собственной ревности как причины нынешнего положения: «Я не ревнива, а я недовольна» (XXX).

Сердце Анны, «измученное», «страшно трепетавшее», живёт метаниями от отвращения ко всем людям на вокзале до понимания того, «как жизнь могла бы быть ещё счастлива, и как мучительно она любит и ненавидит его, и как страшно бьется её сердце».

Здесь страх принимает характер неотвратимого конца. Писатель подчёркивает трагизм ситуации методами, близкими к кинематографическому приёму запечатления жеста. Дама, «уродливая, с турнюром (Анна мысленно раздела эту женщину и ужаснулась на её безобразие)», и ненатурально смеющаяся девочка («Девочка - и та изуродована и кривляется», ─ подумала Анна), безобразный мужик и фальшивая в своих чувствах семейная пара ─ эти ощущения перебиваются страхом от виденного, пророческого, как выяснится, сна, который продолжает держать во власти Анну.

И вновь появляется высшая сила ─ неосознанно, эмоционально, подсознательно: «Боже мой, куда мне?». Рефлексивная сила обращения к высшей силе вызывает в Анне привычное чувство: «чувство, подобное тому, которое она испытывала, когда, купаясь, готовилась войти в воду, охватило её, и она перекрестилась. Привычный жест крестного знамения вызвал в душе её целый ряд девичьих и детских воспоминаний, и вдруг мрак, покрывавший для неё всё, разорвался, и жизнь предстала ей на мгновение со всеми её светлыми прошедшими радостями. И в то же мгновение она ужаснулась тому, что сделала. «Где я? Что я делаю? Зачем?» Она хотела подняться, откинуться; но что-то огромное, неумолимое толкнуло её в голову и потащило за спину.

Дважды Анной произносит фразу, когда обращение к Богу ─ это своего рода рефлекс верующего человека, безнадёжно поздно, трагически поздно осознающего необратимость принятого решения. В своём последнем обращении к Богу – ««Господи, прости мне всё!» ─ проговорила она, чувствуя невозможность борьбы», Анна ─ жертва борьбы с собой, со своей любовью. Это просьба о прощении как осознание неотвратимого снимает возможность обличительного пафоса эпиграфа, идеи возмездия Анне.

Это же обращение к Богу ─ трагическое прозрение того, что она уже сделала, прозрение о необратимости свершенного ею. Это не раскаяние, а отчаяние запутавшегося человека. Эту мысль усиливает метафора из мистического пророческого сна Анны. Мужичок, работающий над железом, и «свеча, при которой она читала исполненную тревог, обманов, горя и зла книгу, вспыхнула более ярким, чем когда-нибудь, светом, осветила ей всё то, что прежде было во мраке, затрещала, стала меркнуть и навсегда потухла» ─ это образы прозрения Анны в последний миг жизни.

Смерть как сюжетный узел и философия, логика жизненного пути героя составляла один из принципов Толстого. Он признавался однажды: «Я никак не могу и не умею положить вымышленным мною лицам известные границы — как-то женитьба или смерть ... Мне невольно представлялось, что смерть одного лица только возбуждала интерес к другим лицам и брак представлялся большей частью завязкой, а не развязкой интереса».[8] Свойственность такому решению огромного психологического воздействия мы находим в романе «Анна Каренина».

Итак, понятия страх и трепет ─ ключевые метафоры, не только сопровождающие историю любви Анны к Вронскому; освещающие страницы «книги» жизни и любви Анны, «тревог, обманов, горя и зла», обусловившие необратимость трагического конца, невозможность любви и счастья в её жизни, но и формула вины и преступления всех героев романа, раскрывающая смысл эпиграфа «Мне отмщение, и Аз воздам».

---

[1] Толстой Л.Н. Собрание сочинений в 90 томах. Т. 44. С. 95. Цитировано по: Бабаев Э.Г. Комментарии. Анна Каренина. // РВБ: Л.Н. Толстой. Собрание сочинений в 22 томах. Версия 1.2, 10 декабря 2008 г. // http://www.rvb.ru/tolstoy/02comm/introcomm_9.htm

[2] Уразаева К.Б. Система корреляций понятия вины и концепция любви в романе Л.Толстого «Анна Каренина» // Материалы международного научного симпозиума «Диалог славистов в начале XXI века», 8-9 апреля 2011 г., Клуж-Напоке, Румыния (принято в печать).

[3] Бабаев Э.Г. Указ соч.

[4] Достоевский Ф.М. Анна Каренина как факт особого значения // Дневник писателя.// http://magister.msk.ru/library/dostoevs/dostdn01.htm

[5] Кьеркегор С. Страх и трепет. // http://www.vehi.net/kierkegor/kjerkegor.html

[6] Текст романа цитируется по электронному изданию http://feb-web.ru/feb/gogol/texts/ps0/ps8/ps8-432-.htm, поэтому указаны главы.

[7] Тюпа В.И. Анализ художественного текста. М.. 2008 С. 144

[8] Толстой Л.Н. Собрание сочинений в 90 томах. Т. 13. С. 55.Цитировано по: Бабаев Э.Г. Указ соч.