«Романизация»  сюжета в любовной лирике   Н.А. Некрасова 1850-1860-х гг.

Карташева Н.А.

«Романизация» сюжета в любовной лирике

Н.А. Некрасова 1850-1860-х гг.

Любовные стихотворения Некрасова представляют собою одно из замечательных достижений русской лирики XIX века[1]. Изображение жизни сердца Некрасовым-поэтом основывалось не столько на лично пережитом, не столько на восприятии и трансформации литературной традиции, сколько было результатом осмысления, верного понимания того, что могло быть у многих[2].

Федор Достоевский писал в «Дневнике писателя» за 1877: «...это было раненое сердце, раз на всю жизнь, и незакрывавшаяся рана эта и была началом и источником всей его поэзии, всей страстной до мучения любви этого человека ко всему, что страдает от насилия...»[3].

Поэт с невиданной до него откровенностью изображает и радость и муки любви, ее поэзию и «прозу»[4].

«Прозе в любви» с ее постоянными размолвками и ссорами, с ее взаимным мучительством, с ее нечастыми радостями и суждено было занять значительное место в любовной лирике Некрасова, что естественно и закономерно, ибо одной из характернейших особенностей его творческого метода являлось стремление изображать ту часть правды жизни, которая определяется понятием «проза жизни»», — подводил в свое время итоги многолетним наблюдениям один из старейших некрасоведов В. Е. Евгеньев-Максимов[5].

Вся противоречивость чувств, сложность и глубина отношений между мужчиной и женщиной выразилась в некрасовском “лирическом романе”, посвященном А. Я. Панаевой, красота которой, “ее умное кокетство не могли не произвести на Некрасова сильного впечатления, и зародившееся чувство вскоре перешло в безнадежную страсть”[6].

<...> Неразрешимой тайной

Я мучился и плакал и страдал.

В догадках ум испуганный блуждал,

Я жалок был в отчаянье суровом...

Всему конец! Своим единым словом

Душе моей ты возвратила вновь

И прежний мир, и прежнюю любовь <...>[7]

Эти стихи, навеянные отношениями с Панаевой, образуют как бы единый лирический дневник, запечатлевший все оттенки чувств поэта или, лучше сказать, лирического героя. Сила этих стихов — в реалистической конкретности переживания, в стремлении правдиво и точно передать сложный процесс душевной жизни, отталкиваясь от традиционной ханжеской морали. Отсюда — напряженный драматизм этой бурной лирической исповеди, свежесть и выразительность поэтической речи, свободное использование богатых возможностей прозаизированного стиха[8]. Существенно новым была именно прозаизация — полное смещение главной установки стиховой речи — принципиальная возможность вхождения в нее любых чужих голосов[9].

Особенности «панаевского» цикла — непосредственность, даже резкость выражения чувства, подчеркнутая открытость признаний, мольба о прощении; и за всем этим — ощущение подлинности любовной драмы, в основе которой — вера в силу чувства, уважение к человеческому достоинству женщины[10].

Мы не найдем “зачина” “любовного романа” в “панаевском” цикле Н. А. Некрасова: цикл строится как дискретный процесс “поединка рокового”, “поединка равных”, по глубокому и точному определению Н. Н. Скатова. История любви распадается на “фрагменты”: ситуация до “поединка”, “поединок”, после очередного “поединка”:

Ты всегда хороша несравненно,

Но когда я уныл и угрюм,

Оживляется так вдохновенно

Твой веселый насмешливый ум <...> (т. 1, с. 96)

Да, наша жизнь текла мятежно, Полна тревог, полна утрат,

Расстаться было неизбежно <...> (т. 1, с. 103)

По точному утверждению Н. Н. Скатова, поэт «со своим тяготением к полифонизму» оказался готов «к созданию в интимной лирике не традиционно одного, а двух характеров, из которых женский оказывался чуть ли не главным”[11].

Г. А. Гуковский в своей известной статье “Некрасов и Тютчев” указал на наличие в любовном цикле такой типологической черты, как устремленность к “драматизации, переживание любовного чувства как неотвратимой драмы”[12].

Б. О. Корман отмечает, что “в лирике Некрасова дано социальное объяснение биографии и характеров героев. И это обусловливает содержание сцен”[13]. Н. Н. Скатов, безусловно, прав в споре с Б. О. Корманом, отказываясь объяснять любовную драму героев некрасовского любовного цикла внешними, “социальными” обстоятельствами: “<...> внимательный взгляд на стихи “панаевского” цикла, начиная со стихотворения 1847 г. “Если мучимый страстью мятежной...” до “Прости” (1856), не обнаружит ни одного намека на “социальное объяснение биографии и характеров героев”[14].

“Социальное”, конечно, присутствует в некрасовском цикле: в драматическом противостоянии любящих всему остальному обществу, миру, в “социальных” комплексах некрасовского героя и т.д. И все же “социальное”, по верному замечанию Н. П. Сысоевой, “составляет <…> в разных соотношениях лишь одно из проявлений этого несовершенного, жестокого, “прозаического” мира и века, прозаизирующих отношения людей, вступающих в разлад с поэзией их сердец”[15].

Герой и героиня были поставлены в амбивалентную, психологическую ситуацию. И сама амбивалентность любовного “романа” порождалась прежде всего мощной прозаизацией жизни, любви и драматическим противостоянием этому объективному процессу самой метафизической, иррациональной сущности любви. Даже глубокое взаимное чувство, обоюдное стремление любящих к растворению своего “я” в новом единстве “мы” не может предотвратить бурную разрушительную вспышку индивидуализма, эгоцентризма, “особности”, отчуждения, которая фатально сопровождает влюбленность, по традиции слывущую моментом наивысшей гармонии человеческих душ.

Н. А. Некрасов в своем “лирическом романе” дал своеобразную формулу, которую охотно приняли при разговоре о его лирике,- “проза любви”. Но было бы неверно рассматривать “прозу любви” некрасовских стихотворений только как сферу ссор и дрязг. Некрасов вступал здесь в необычайно богатую и сложную область противоречивых человеческих чувств и отношений, в бесконечно более психологически сложную и высокую область постижения человеческого духа. У него и “проза в любви” переживается как непременное условие достижения полноты счастья в любви:

Если проза в любви неизбежна,

Так возьмем и с нее долю счастья:

После ссоры так полно, так нежно

Возвращенье любви и участья... (1, т. 1, с. 110)

Циклическая структура, используемая в интимной поэзии, открывала недоступное ей прежде: новое многостороннее восприятие женщины как личности. Именно женщина с ее особым влиянием на бытие России, являясь, по выражению Г. Д. Гачева, “субъектом русской жизни”[16], раскрыла душевный надрыв современного человека, остро ощущающего распад привычных связей, начавшуюся перестройку казавшихся незыблемыми бытовых и социальных форм жизни русского общества.

Лирическая героиня Некрасова выписана более, чем обладательница определенного характера: она — личность, знающая волнения, тревоги, испытывающая необходимость утвердить то, что ей кажется справедливым, умеющая сама найти выход из горестных обстоятельств («Еду ли ночью по улице темной...», «Мы с тобой бестолковые люди...», «Я не люблю иронии твоей...», «Я посетил твое кладбище...»)[17].

С точки зрения Н. Н. Скатова, “Некрасов не просто создает характер героини в лирическом цикле, что уже само по себе ново, но и создает новый характер, в развитии, в разных, неожиданных даже, проявлениях его, самоотверженный и жестокий, любящий и ревнивый”[18]. “Я не люблю иронии твоей...” - уже в одной этой первой фразе вступления есть характеры двух людей и бесконечная сложность их отношений:

Пока еще застенчиво и нежно

Свидание продлить желаешь ты,

Пока еще кипят во мне мятежно

Ревнивые тревоги и мечты -

Не торопи развязки неизбежной! (т. 1, с. 107)

Но не только столкновение двух совершенно отличных друг от друга личностных миров делает “неизбежной” развязку стремительно развивающегося “любовного романа”, финал предначертан и определен самой сложностью, противоречивостью человеческой натуры, совмещающей в себе доброе и злое, темное и светлое, любовь и ненависть:

Кипим сильней, последней жаждой полны,

Но в сердце тайный холод и тоска...

Так осенью бурливее река,

Но холодней бушующие волны... (т. 1, с. 107)

Утверждая, что у Некрасова в стихах цикла выступает не одна героиня, исследователь Б. О. Корман писал “<...> героини так несхожи, а обстоятельства, в которых они действуют, так похожи, что основное различие между стихотворениями мы вынуждены приписать своеобразию двух женских характеров, изображенных в них”[19]. Возражая ученому, Н. Н. Скатов в своей статье “Некрасов и Тютчев” приводит следующие аргументы: “Здесь сказывается представление о характере, как он сложился в рамках русского реализма до Достоевского, когда характер оставался верным себе, когда можно было заранее предсказать, как поведет себя такой-то характер в таких-то условиях. Произведения Некрасова уже не подчиняются этой логике. В них характер остается верным себе лишь в неверности. Таков характер героини “панаевского” цикла. Он испытывается в разных ситуациях совсем не для того, чтобы доказать верность себе. Однако он, вместе с тем един, не разложен только на имманентные психологические состояния”[20].

Глубокие наблюдения Л. А. Розановой в работе “О творчестве Н. А. Некрасова” существенны для понимания динамики чувств и переживаний героев в лирическом цикле. “Любовные лирические романы” Некрасова и Тютчева активно участвовали в процессе этико-эстетического познания и самопознания, отстаивали в условиях “прозаического века” вневременные ценности человеческого бытия: любовь, красоту, добро, милосердие. “Очень важно, что диалектика чувства, диалектика души выражены в реалистическом по строю произведении. Произошло это раньше, нежели появились автобиографические повести Л. Н. Толстого...”[21]. Но не менее важно и другое: “<...> изображение диалектики чувства в рассматриваемом нами тексте идет бок о бок с открытием диалектики жизни”[22]:

Я вспомнил все... одним воспоминаньем,

Одним прошедшим я живу –

И то, что в нем казалось нам страданьем, -

И то теперь я счастием зову... (т. 1, с. 103)

При таком понимании, глубоком осознании изменчивости форм бытия
человек, естественно, хочет обнаружить в нем надежные, незыблемые ценности. И одной из них становится любовь, творящая, возводящая свои вершины:
Счастливый день! Его я отмечаю

В семье обыкновенных дней;

С него я жизнь мою считаю,

Я праздную его в душе моей! (т. 1, с. 103)

Значительна последняя строфа стихотворения: в ней за женщиной признается право на свободу чувства, на самостоятельное решение собственной судьбы. Но в той же строфе авторская мысль снова обращается к признанию диалектики жизни и чувства:

Скажи! я должен знать...

Как странно я люблю!

Я счастия тебе желаю и молю,

Но мысль, что и тебя гнетет тоска разлуки,

Души моей смягчает муки!.. (т. 1, с. 103)

Таким образом, своеобразие лирики Некрасова заключается в том, что в ней как бы разрушается лирическая замкнутость, преодолевается лирический эгоцентризм. И любовные стихи Некрасова открыты для героини, для неё. Она входит в стихотворение со всем богатством и сложностью своего внутреннего мира.

Н. Н. Скатов в своей работе «Я лиру посвятил народу своему»: О творчестве Некрасова» обратил наше внимание на многоточия: «Ими заканчиваются почти все произведения некрасовской интимной лирики. Это указание на фрагментарность, на неисчерпанность ситуации, на неразрешенность ее, своеобразное «продолжение следует»[23].

Целый ряд сквозных примет объединяет стихи “лирического романа” в единства: такова доминанта мятежности. “Если, мучимый страстью мятежной...” переходит в “Да, наша жизнь текла мятежно...”: то, что раньше вызывало “злое чувство”, “поднимало бурю в груди”, пробуждало “гнев правдивый”, теперь переживается как “первое движение страсти”, “долгая борьба с самим собою”, воспоминание о светлой любви, полноте человеческого счастья.

Кроме указанной доминанты мятежности, целый ряд сквозных примет объединяет стихи в единства. К некоему неразрывному единству сводят стихи вступления “Тяжелый год - сломил меня недуг...” и “Тяжелый крест достался ей на долю...”, стихотворение “Прости” соотносимо с “Прощанием”. Все эти стихи следуют как бы корректирующими парами, которые поддерживают «сюжет» лирического романа.

Интимная лирика Некрасова раскрывает внутреннюю, психологическую сложность и противоречивость чувства поэта. Это прежде всего глубокое переживание одновременно и радости и страданий любви.

Любовь-борьба, любовь-поединок, в которой немыслима радость без страдания, определяет характер и лирический строй всей любовной лирики поэта, ее напряженный внутренний спор, ее интонационную патетику[24].

«Исключительное своеобразие любовных стихотворений Некрасова в том, что никто другой не говорил так охотно о прозе в любви, как Некрасов. На отношения между мужчиной и женщиной он смотрел, не поэтизируя их, и в любви мало видел идеального», - писал И. Н. Розанов[25].

Итак, попытки некрасовского героя преодолеть “нецельность рефлексирующего сознания” (И. Непомнящий) безуспешны. “Сюжет” “любовного романа” достиг своего финала, своей трагической развязки. Но разлука двух любящих людей не разрешила той сложной амбивалентной психологической ситуации, в которую были поставлены герои. “Роковой поединок”, любовь-борьба, напряженный диалог-спор не завершены; противоречия непреодолимы, как непреодолима и жажда веры в любовь как основу основ мироздания.

“Лирический роман” Н. А. Некрасова необычайно глубоко отразили нараставшее ощущение кризисности современного жизнеустройства, глубокие изменения в сфере самосознания личности, реакцию мыслящего человека на ускорившийся процесс демократизации русского общества. И любовь в “панаевском” цикле Некрасова выступает в ином качестве, она уже не может служить нравственной “нормой”, какой, например, выступает любовь в стихотворениях А. С. Пушкина “Я вас любил: любовь еще, быть может...”, “Нет, нет, не должен я, не смею, не могу...” и др. В любовной лирике Пушкиным преодолена эгоистическая природа любви. Высокая красота всепрощающего и беззаветного чувства предстает в его поэзии как величайшая моральная ценность, нравственный эталон. От этого эгоцентрического чувства, желания самоутверждения в сфере любви никогда окончательно не мог освободиться лирический герой “панаевского” цикла. Ему не было дано достичь той свободы духа, той самоотверженности в любви, которые проявились в лирике Пушкина.

В “любовном романе” Н.А. Некрасова ощутимо нарастают интенции сурового и безжалостного саморазоблачения, глубокого сознания своей вины перед любимой женщиной, которая органично несла в себе, хранила, отстаивала, защищала метафизическую, созидательную, истинную сущность любви. Лирический герой проникается сознанием абсолютной ценности любви и красоты, женского подвига самоотречения. Лирика Некрасова активно подключалась к формировавшемуся именно в это время “мифу” о русской женщине как созидательной и спасительной силе в русском мире, который подвергался в условиях прагматического, прозаического века опасным деформациям (И. А. Ильин, В. С. Соловьев, В. В. Розанов, Н. О. Лосский, Г. Д. Гачев, В. Шубарт).

Растущее самосознание личности в условиях “прозаического века” приобретало черты крайне болезненного процесса, вызывавшего рефлексию, недоверие к миру и людям, сомнение в истинности своих чувств и целесообразности человеческого бытия в целом. Это смятение духа, остро переживаемое чувство своего “сиротства”, богооставленности, беззащитности перед неведомыми и неподвластными человеку высшими силами нашли свое выражение в лирике Некрасова в образе “силы роковой”. Однако при всем своем глубоком внутреннем драматизме любовная лирика Некрасова, отразив новую фазу саморазвития современной личности, открывала перед ней новые духовные горизонты, побуждала ее к более активному нравственному самостроению.