«Перевод – утрата по определению…» (о переводческом феномене Иосифа Бродского)

Доклад для размещения на web-странице.

Секция «Филологические науки», № 6.

Пономарёва Т.А.,

Луганский национальный педагогический

университет имени Тараса Шевченко

«Перевод – утрата по определению…»

(о переводческом феномене Иосифа Бродского)

Перевод поэтического текста обладает особой спецификой, связанной с уникальностью поэтического жанра, так как «поэзия, оставаясь явлением языка, в то же время есть нечто большее, чем просто язык» [10; 164].

В данной работе остановимся на одной из главных проблем поэтического перевода – проблеме самой возможности перевода поэзии; обратимся к переводному творчеству Иосифа Бродского.

Теоретическое отрицание поэтического перевода как такового основано на мистико-религиозном восприятии древнего понятия «логос» — «слово» — как «откровение», на убеждении, что дух народа непередаваем, а вдохновение неповторимо, на специфических особенностях лирического жанра. Известно древнее изречение: «Traduttore — traditore» — «Переводчики — это предатели». Многие поэты-переводчики говорят о невозможности стихотворного перевода, о непереводимости лирики. Американский поэт Роберт Фрост утверждал: поэзия — это то, что улетучивается при переводе (цит. по: [9; 31]). В предисловии к стихам Пабло Неруды на русском языке Илья Эренбург писал о том, что «даже репродукции картин дают большее представление об оригинале, чем прекрасные поэтические переводы: у каждого языка своя фауна слов, своё звучание, свои ассоциации». А в речи о Данте писатель говорил, что Данте был прав, когда сомневался в возможности перевода стихов. «Добротный перевод терцинами всей “Божественной комедии”, над которой поэт Лозинский просидел много лет, это всё же не магия слов, а рассказ об этой магии» (цит. по: [9; 32]). «Перевод — вещь невозможная… Как «невозможна» в конечном счете и сама Поэзия. Но разве любая невозможность не таит в себе соблазна — попытаться превозмочь невозможное?» [12; 184].

Существует и другое представление — представление об универсальности поэзии, основанное на убеждении, что картины реальной действительности, отражаемые разными языками, в целом совпадают, так как всем людям свойственны одни и те же закономерности мышления [1; 214]. Естественно, на основе всеобщих законов и закономерностей каждый язык по-своему членит действительность на фрагменты и по-своему присваивает им наименования — у каждого народа существует своя национальная картина мира. Несмотря на множество языковых миров, в них всегда сохраняется единство реального мира, благодаря чему появляется возможность перевода с одного языка на другой. Поэзия представляет собой воплощение универсальных смыслов, отображение различных культурно-национальных реалий в общих элементах концептосферы, своеобразное «пограничное» состояние между миром реальным и миром надфизическим. По словам И. Бродского, поэзия является переводом с серафического языка на язык земной [2; 243, 285]. Переводчика поэзии, в таком случае, можно назвать воссоздателем «всеобщей» поэзии средствами другой культуры, сравнить, вслед за Л. Озеровым, с музыкантом: «Как виртуоз-пианист передаёт нам не ноты, а музыку, так и поэт-переводчик переводит не с языка на язык, а с поэзии на поэзию» [9; 9].

Для понимания переводческого феномена Иосифа Бродского остановимся на некоторых мировоззренческих установках Бродского-переводчика, его отношении к переводческой деятельности.

В 1988 году Иосиф Бродский писал в Россию: «Нынешнее дело — дело нашего поколения, никто его больше делать не станет, понятие «цивилизация» существует только для нас. Следующему поколению будет, судя по всему, не до этого: только для себя, и именно в смысле шкуры, а не индивидуальности. Вот это-то последнее и надо дать им какие-то средства сохранить; и дать их можем только мы, вчера ещё такие невежественные… Изящная словесность, возможно, единственная палка в этом набирающем скорость колесе, так что наше дело почти антропологическое: если не остановить, то хоть притормозить подводу…» [5; 5].

Для Бродского работа в культуре всегда была борьбой за «вочеловечение человека», попыткой преодолеть варварство, изначально присущее человеческой природе. «Эту миссию людей культуры Иосиф Бродский ощущал, а затем и осознавал чрезвычайно остро. Его переводческая работа была органической частью этой упорной тяжбы с варварством во всех его проявлениях — от политического деспотизма до агрессивной и низкопробной массовой культуры» [там же].

Школа перевода, существующая в советское время в России, по праву считалась одной из лучших в мире. Однако для поэтов это было занятие побочное, второстепенное, предпринимаемое в основном ради заработка. Известно, как страдал Пастернак, вынужденный в годы опалы — задолго до катастрофы с «Доктором Живаго» и Нобелевской премией — заниматься переводами ради хлеба насущного. Хотя переводил он Шекспира, а его перевод «Стансов к Августе» Байрона — гениален. Известно ироническое отношение к подобным занятиям Ахматовой. Известны трагические признания Арсения Тарковского: «Для чего же я лучшие годы / Продал за чужие слова? / Ах, восточные переводы / Как болит от вас голова!» и статья В. Набокова о его переводческих принципах под названием «Тропою раба».

Бродский стал переводить в начале шестидесятых годов тоже для заработка. Но в 1992 году, публикуя первое представительное собрание переводов Бродского, Виктор Куллэ сделал точное замечание: «Установление границы между переводами, выполненными Бродским «для души», и теми, посредством которых он пытался заработать себе на жизнь, представляется занятием довольно рискованным» [6; 282].

И действительно, если некоторые советские поэты переводили для заработка, как правило, всё, что им предлагалось, то Бродский выбирал стихи, близкие его системе мироощущения, его мировидению, так как был уверен, что «биография (идиостиль, на наш взгляд, так же. – Т.П.) поэта в том, что он выбирает в доставшемся ему литературном наследстве» [3; 3].

В конце пятидесятых годов, только ещё вступая на литературное поприще, Бродский жадно осваивал всё, что было ему тогда доступно в мировой современной поэзии. Естественно, он пользовался тогда переводами. Опыт Лорки, Незвала, Элюара непосредственно отразился в его ранних стихах. Он вспоминал: «Это дух соревнования. Сначала написать лучше, чем, скажем, пишут те, кого ты знаешь, твои друзья; потом лучше (то есть, может быть, лучше и не получалось, но казалось иногда, что получается), чем, скажем, у Пастернака или Мандельштама, или, я не знаю, у Ахматовой, Хлебникова, Заболоцкого. То есть ты сражаешься со всей русской поэзией; может быть, не столько сражаешься — просто там, где они кончили, ты начинаешь» [2; 141–142]. Этот приоритет эстетического — «написать лучше» — обусловил весь его последующий опыт. Бродского как будто не страшит сопоставление с великими: «…там, где они кончили, ты начинаешь». Этот механизм преемственности ярко прослеживается в освоении им опыта мировой поэзии, которая была «осознаваема как единый живой организм» [6; 4].

«Потом, годам к двадцати шести, наверное, русская поэзия не то чтобы кончилась, просто я заинтересовался тем, что происходит вовне. Сначала соседи — поляки, чехи, венгры и т.д., потом дальше — югославы, потом французы, как это ни странно. Но у французов ничего такого интересного не оказалось. И тогда появились англичане» [2; 141–142].

Осознав своё внутреннее родство с английской поэтической традицией, Бродский стал осваивать английскую поэзию, отыскивая ей русские эквиваленты. Ему удается «прочесть в переводимом свое как чужое или, напротив, увидеть чужое как свое» [7; 101]. Эта “родственность” мотивов и образов, способность «вступить в резонанс» [там же] с автором оригинального поэтического текста позволяет сравнивать Иосифа Бродского с поэтами-метафизиками, именно эта близость позволила Игорю Шайтанову назвать Бродского “русским Донном” [11]. Он переводит Д. Донна, который затем стал для него одной из наиболее значимых фигур, Э. Марвелла, Х. Плуцика, Ф. Хадсона, Р. Уилберта и других поэтов-метафизиков.

В интервью Игорю Померанцеву на вопрос: «Кем чувствовали вы себя, переводя Донна: соперником, союзником, учеником мэтра или собратом по перу?», — Бродский ответил: «Конечно же, не соперником, во всяком случае. Соперничество с Донном абсолютно исключено, учитывая качества Донна как поэта. Это одно из самых крупных явлений в мировой литературе… Переводчиком, просто переводчиком, не союзником. А может, союзником, потому что переводчик всегда до известной степени союзник… Учеником — да, потому что, переводя его, я очень многому научился. <…> …читая Донна или переводя, учишься взгляду на вещи. У Донна, ну, не то, чтобы я научился, но мне ужасно понравился этот перевод небесного на земной… то есть перевод бесконечного в конечное…» [2; 155–156].

Его влекла польская культура, что, вероятнее всего, было вызвано чувством родства собственной судьбы с судьбой Польши – трагедия свободолюбия, отчаянное противостояние могучим враждебным обстоятельствам. И Бродский начал учить польский язык с тем, чтобы переводить поляков. Я. Гордин пишет: «Я помню, с каким увлечением он демонстрировал мне незадолго до ссылки перевод «Песни о знамени» Галчинского, читая параллельно польский и русский тексты. Высочайшая трагическая напряжённость русского варианта «Песни о знамени» — свидетельство не просто поэтического дарования переводчика, но и абсолютного вживания в духовный мир другого народа, другого поэта. «Песню о знамени» Бродский читал с такой интенсивностью интонации, с таким напором, что слушателям становилось дурно…» [5; 5].

Как Бродский относился к переводческой деятельности? Ответ на этот вопрос можно найти в его многочисленных интервью и эссе. Рассуждая о вариантах перевода стихов Мандельштама на английский язык Бродский замечает: «Использование свободного стиха при переводах, конечно, позволяет получить более или менее полную информацию об оригинале — но только на уровне «содержания», не выше. Поэтому когда здесь, на Западе, обсуждают Мандельштама, то думают, что он находится где-то между Йейтсом и Элиотом. Потому что вся музыка оригинала улетучивается. Но, с точки зрения местных знатоков, в ХХ веке это позволительно и оправдано. Против чего я лично встаю на задние лапы…» [4; 72].

Таким образом, для Бродского-переводчика остается важным сохранение «музыки оригинала», потому что «…взявшись переводить, ты обязан передать цвет каждого листочка на дереве — не важно, яркий он или тусклый» [2; 77]. При этом Бродский понимает парадоксальность таких требований, а иногда и просто невозможность их выполнения. «Переводчик стоит перед двумя опасностями. Первая — неточность. Нет ничего хуже неточности. Вторая опасность — это искушение придумать какие-то красоты, которых нет в оригинале. <…> Если в переводе есть какие-то украшения, то это — очевидные утраты. Но перевод — утрата по определению» [2; 184–185].

Несмотря на это, поэт много переводит. Диапазон языков и культур, к которым он обращается, огромен. «Вообще я переводил со всех существующих и несуществующих языков», — полушутя говорил Бродский [4; 213]. И действительно, он переводил с английского, греческого, испанского, итальянского, польского, чешского, сербскохорватского, арабского, хинди. Его переводы, как правило, перекликаются с оригинальными стихотворениями. Идеальная иллюстрация этого — сопоставление «Письма» Умберто Саба со стихотворением «Одиссей Телемаку». Бродский как бы дописывает упомянутые в тексте Саба стихи.

Можно заметить связь переводов Кавафиса с «Римским циклом», услышать в «Колыбельной трескового мыса» отголоски Лоуэлла, проследить влияние английских «метафизиков», увидеть глубину и интенсивность диалога между Бродским и Венцловой. Бродский сам свидетельствовал, характеризуя свои стихи о Мексике, что значительные пласты его поэзии были уникальным сплавом — русские стихи, вобравшие в себя иноязычную поэтическую традицию: «Я пытался использовать традиционные испанские метры. Первая часть о Максимилиане, начинается как мадригал. Вторая, «1867», где о Хуаресе, — сделана в размере чоколо, то есть аргентинского танго. «Мерида», третья часть, написана размером, который в пятнадцатом веке использовал величайший испанский поэт, я думаю, всех времён — Хорхе Манрике. Это имитация его элегии на смерть отца… Если можно так выразиться, это дань культуре, о которой идёт речь» [2; 60–61].

Таким образом, правомерно считать перевод результатом диалога разных культур; итогом взаимодействия, переклички различных национальных позиций и традиций. Каждый перевод — интерпретация по своей сути, при которой неизбежны потери, как неизбежны и приобретения, связанные с творческой индивидуальностью переводчика. Поэтому переводное произведение, а поэтическое — тем более, представляет собой совмещение двух языковых и художественных картин мира — автора, с его отношением к изображаемому, и переводчика с собственным видением, собственным прочтением оригинала.

Для своих переводов Бродский во всей мировой поэзии выбирал те стихотворения, которые близки его мировидению и мироощущению. Именно поэтому в поэтических переводах Бродского находят отражение особенности его художественной картины мира, черты его идиостиля. Поэт-переводчик привносит в переводимое произведение частицу своей культуры, своего сознания, мировидения и мировосприятия. Донн, Марвелл, Галчинский, Кавафис (русский аналог которого Бродский создавал вместе со своим другом, литератором и переводчиком Геннадием Шмаковым), Саба, Венцлова, Норвид, Милош, Незвал и другие поэты, которые в своих языках живут как известные, большие творцы, в русском приобретают черты поэтической традиции Иосифа Бродского.

Литература

1. Богуславская Г.П. Языковая картина мира и культура народа // Язык и культура: 4-я междунар. конференция. — Ч. 2: Материалы. — К., 1996.

2. Бродский И. Большая книга интервью. — М., 2000.

3. Бродский И. Форма существования души // А. Кушнер. Аполлон в снегу: Заметки на полях. — Л., 1991.

4. Волков С. Диалоги с Иосифом Бродским. — М., 2003.

5. Гордин Я. «Наше дело — почти антропологическое» // Бродский И. В ожидании варваров. Мировая поэзия в переводах. — СПб., 2001.

6. Куллэ В. «…Там, где они кончили, ты начинаешь» // И. Бродский. Бог сохраняет всё. — М., 1992.

7. Кузьмина Н.А. Феномен художественного перевода в свете теории интертекста // Текст. Интертекст. Культура: Сб. докладов международной научной конференции (Москва, 4–7 апреля 2001 года) / РАН. Ин.-т рус. языка им. В.В. Виноградова. — М., 2001.

8. Ниеро А. «…В глухонемом углу Северной Адриатики…»: Иосиф Бродский и Умберто Саба // Поэтика Иосифа Бродского: Сб. науч. тр. — Тверь, 2003.

9. Озеров Л. Двойной портрет (О советской школе поэтического перевода). — М., 1986.

10. Пас О. Перевод // Перевод — средство взаимного сближения народов: Худ. публицистика / Сост. А.А. Клышко. — М., 1987.

11. Шайтанов И. Уравнение с двумя неизвестными // Вопросы литературы. — 1998. — №6.

12. Элисео Д. По доброй воле и со скромной надеждой // Перевод — средство взаимного сближения народов: Худ. публицистика / Сост. А.А. Клышко. — М.: Прогресс, 1987.

Тезисы доклада для публикации в сборнике.

Секция «Филологические науки», № 6.

Пономарёва Т.А.,

Луганский национальный педагогический

университет имени Тараса Шевченко

«Перевод – утрата по определению…»

(о переводческом феномене Иосифа Бродского)

1. В данной работе остановимся на одной из главных проблем поэтического перевода – проблеме самой возможности перевода поэзии; обратимся к переводному творчеству Иосифа Бродского.

2. Перевод поэтического текста обладает особой спецификой, связанной с уникальностью поэтического жанра, так как «поэзия, оставаясь явлением языка, в то же время есть нечто большее, чем просто язык» [10; 164].

3. Для понимания переводческого феномена Иосифа Бродского остановимся на некоторых мировоззренческих установках Бродского-переводчика, его отношении к переводческой деятельности.

Для Бродского работа в культуре всегда была борьбой за «вочеловечение человека», попыткой преодолеть варварство, изначально присущее человеческой природе.

4. Бродский стал переводить в начале шестидесятых годов. И если некоторые советские поэты переводили для заработка, как правило, всё, что им предлагалось, то Бродский выбирал стихи, близкие его системе мироощущения, его мировидению, так как был уверен, что «биография (идиостиль, на наш взгляд, так же. – Т.П.) поэта в том, что он выбирает в доставшемся ему литературном наследстве» [3; 3].

5. В интервью Игорю Померанцеву на вопрос: «Кем чувствовали вы себя, переводя Донна: соперником, союзником, учеником мэтра или собратом по перу?», — Бродский ответил: «Конечно же, не соперником, во всяком случае. Соперничество с Донном абсолютно исключено, учитывая качества Донна как поэта. Это одно из самых крупных явлений в мировой литературе… Переводчиком, просто переводчиком, не союзником. А может, союзником, потому что переводчик всегда до известной степени союзник… Учеником — да, потому что, переводя его, я очень многому научился. <…> …читая Донна или переводя, учишься взгляду на вещи. У Донна, ну, не то, чтобы я научился, но мне ужасно понравился этот перевод небесного на земной… то есть перевод бесконечного в конечное…» [2; 155–156].

6. Таким образом, правомерно считать перевод результатом диалога разных культур; итогом взаимодействия, переклички различных национальных позиций и традиций. Каждый перевод — интерпретация по своей сути, при которой неизбежны потери, как неизбежны и приобретения, связанные с творческой индивидуальностью переводчика. Поэтому переводное произведение, а поэтическое — тем более, представляет собой совмещение двух языковых и художественных картин мира — автора, с его отношением к изображаемому, и переводчика с собственным видением, собственным прочтением оригинала.

Все сказанное тем более применимо к таким поэтам-переводчикам, как Иосиф Бродский. На наш взгляд, можно согласиться с мыслью Я. Гордина о том, что «поэты такой яростно интенсивной индивидуальности не могут создавать переводы в точном смысле слова. <…> Мир переводов Бродского — в главных своих образцах — не просто плотно сопределён миру его поэзии, но является его органичной частью» [5; 6]. По мнению ряда исследователей, оригинальное творчество Бродского и его переводческую деятельность часто невозможно дифференцировать. Такого мнения придерживается, например, З. Бар-Селла: «…переводы не случайны для Бродского, а обусловлены самой природой его поэтического дара» (цит. по [8; 357]). Донн, Марвелл, Галчинский, Кавафис (русский аналог которого Бродский создавал вместе со своим другом, литератором и переводчиком Геннадием Шмаковым), Саба, Венцлова, Норвид, Милош, Незвал и другие поэты, которые в своих языках живут как известные, большие творцы, в русском приобретают черты поэтической традиции Иосифа Бродского.

Литература

1. Богуславская Г.П. Языковая картина мира и культура народа // Язык и культура: 4-я междунар. конференция. — Ч. 2: Материалы. — К., 1996. 2. Бродский И. Большая книга интервью. — М., 2000. 3. Бродский И. Форма существования души // А. Кушнер. Аполлон в снегу: Заметки на полях. — Л., 1991. 4. Волков С. Диалоги с Иосифом Бродским. — М., 2003. 5. Гордин Я. «Наше дело — почти антропологическое» // Бродский И. В ожидании варваров. Мировая поэзия в переводах. — СПб., 2001. 6. Куллэ В. «…Там, где они кончили, ты начинаешь» // И. Бродский. Бог сохраняет всё. — М., 1992. 7. Кузьмина Н.А. Феномен художественного перевода в свете теории интертекста // Текст. Интертекст. Культура: Сб. докладов междунар. науч. конф. / РАН. Ин.-т рус. языка им. В.В. Виноградова. — М., 2001. 8. Ниеро А. «…В глухонемом углу Северной Адриатики…»: Иосиф Бродский и Умберто Саба // Поэтика Иосифа Бродского: Сб. науч. тр. — Тверь, 2003. 9. Озеров Л. Двойной портрет (О советской школе поэтического перевода). — М., 1986. 10. Пас О. Перевод // Перевод — средство взаимного сближения народов: Худ. публицистика / Сост. А.А. Клышко. — М., 1987. 11. Шайтанов И. Уравнение с двумя неизвестными // Вопросы литературы. — 1998. — №6.

Пономарёва Татьяна Александровна, кандидат филологических наук, ассистент кафедры русского языкознания и коммуникативных технологий Луганского национального педагогического университета имени Тараса Шевченко.

Дом. адрес: г. Луганск, ул. Лебедева-Кумача, д. 15.

Дом. телефон: (0642) 49-31-31.

E-mail : dp@lrtpp.lg.ua