Кашляк С. Г.

Республика Беларусь, г. Минск, БГУИР, преподаватель.

ОБРАЗ ВОИНА В ИСКУССТВЕ И ИСТОРИЧЕСКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ ВИЗАНТИИ X-XII ВВ.

Одним из важнейших элементов воинской идеологии Византийской империи являлся образ «идеального воина», примера для подражания основной массы воинов и военачальников. Образ воина-победителя или, как вариант, императора-победителя в образе византийского воина получает широкое отображение в византийской живописи X века, времени правления императоров-полководцев Никифора II Фоки, Иоанна I Цимисхия и Василия II Болгаробойцы. Во время «византийской реконкисты» второй половины X – XI начала века, когда войска империи вели победоносные войны в Малой Азии и на Балканах. Образ идеального воина возникает не случайно – его тщательно создает сама культура, но она не всегда может адекватно отразить действительность. А в случае с воинской идеологией это и не нужно. Естественно, что образ благородного воина, созданный воинской традицией и идеологией, значительно отличался от существовавшего на самом деле.[1]

В основном на восточной границе империи складывается полиэтничная общность людей, связанных общей судьбой и находящихся в состоянии перманентной войны. Родственные между собой семьи и семейные группировки военной элиты становятся во главе пограничных дружин. Так совмещается клановая и дружинная психологии. Пограничная военная знать периодически отправляет военно-административные должности в византийских провинциях, без официальной должности и статуса ее влияние ограничено местным уровнем. Знать постоянно в окружении дружинников (этеров и агуров), связанных с ними личными связями. Представители воинских сообществ проходили своеобразную инициацию, обычно представлявшую собой охоту с дубинкой, одним из самых любимых византийцами видов оружия, без защитных доспехов на крупного хищного зверя: льва или медведя. Сцена подобной охоты изображена в псалтири Василия II начала XI века. Схватка со зверем, завершается пиром – поеданием плоти зверя. Все это должно было мистически передать воину мощь и силу убитого им противника. Победа человека над зверем превращается в обряд передачи мощи, зверь как бы и не умирает, но воплощается в победившем герое. В эпосе «Дигенис Акрит» мы неоднократно встречаем сравнение, и даже отождествление, героев с различными хищниками: львом, соколом. Конечно, ни в коем случае мы не можем утверждать о наличии у византийцев так называемой «боевой ярости», подобной скандинавской, или пережитков тотемизма. Но ведь и традиции воинских дружин-братств уходят своими корнями едва ли не в эпоху бронзы и колесниц. Византийское военное искусство, во всех его ипостасях, всегда подчинено доводам разума и дисциплины, хотя доблесть, сила и мужество также считаются необходимыми для них.

В это же время и в византийской исторической литературе воинскому героизму уделяется гораздо большее внимание, чем в предшествующую эпоху. Мы видим искреннее восхищение не только военным гением византийских императоров, но и героическими подвигами знатных воинов. Причем для них было неважна этническая принадлежность героя. Главное для них – это принадлежность его к византийцам-ромеям. В равной мере Лев Диакон восхищается подвигами как греков (Феодор Лалакоон, Пастила, Феодосий Месоникт), так и арабов, инкорпорированных в византийскую элиту (Анемас, впоследствии от него, сына эмира Крита, произойдет род византийской военной аристократии Анемадов). Воинской героикой у Льва Диакона буквально пронизан образ императора Иоанна I Цимисхия.

Облик византийского военного аристократа отображается и в византийском светском искусстве и литературе XII в. Мы видим сильного, смелого человека, опытного воина, который в то же время не чужд любви к искусству: играет на таком музыкальном инструменте, как арфа. Эпический герой Дигенис Акрит умеет и любит играть на кифаре. Одет он в дорогие и изысканные вещи, что позволяет судить о его хорошем художественном вкусе. Описания одежд героев эпоса «Дигенис Акрит» живо перекликаются с описанием одеяний византийских придворных в трактате Константина VII Багрянородного «О церемониях византийского двора».

Облик византийского аристократа тесно связан с тем пониманием идеала красоты, который был распространен в империи. Для византийца поликлетов канон красоты был годен лишь для описания «варварской» красоты, чуждой миру ромеев. В его действиях личная сила и отвага обязательно подчинена доводам разума и той военно-теоретической мысли, тому военному искусству, которые сформировались в империи в VII-XI вв. Анна Комнина, описывая внешность своего отца, отмечает именно его воинский, героический характер, превосходящей даже царское величие. Наполнено героикой, хоть и отрицательной, и описание двоюродного брата Мануила I, Андроника Комнина. Это был человек высокого роста, до конца своих дней остававшийся сильным и красивым. Он был искусен во всех аристократических забавах и рыцарских потехах, соблюдал умеренность в еде и питье, чтобы поддерживать физическую форму. Война была любимым его занятием: он всегда с упоением мчался в самую гущу боя, всегда оставаясь сначала рыцарем, а уже затем полководцем. Получив хорошее образование, знал несколько языков.

Образ воина прорабатывается в идеологии Византии, начиная с сер. VII в., когда главную роль в византийской армии начинает играть кавалерия. Воин-всадник становится символом защитника империи. Конница Византии VII-VIII в. великолепно описана у Прокопия Кесарийского, у Маврикия и у Анонима Византийского. Воин выходит в бой во всем своем великолепии. Как писал Маврикий в своем «Стратегиконе»: «Чем более внушительно выглядит стратиот в полном вооружении, тем более… усиливается страх врагов перед ним».

На миниатюре, изображающей Василия II в образе военного аристократа, мы видим воина-победителя, исполненного величием и силой, покоряющего враждебные соседние народы. Образ несет на себе некоторые черты традиционной иконографии святых воинов. Мы видим, что копье Василию II вкладывает в руку один ангел, а другой – надевает императорский венец. Но этот образ более реалистичен, чем образы святых. Можно сказать, что именно так выглядел византийский военный аристократ X в. Внешность воина-аристократа эпохи Комнинов реконструируется на основе ряда памятников византийского светского искусства, в частности – византийских серебряных чаш ХII в. на которых изображен герой героического эпоса Дигенис Акрит. Юноша облачен в короткую подпоясанную тунику с рукавами, закатанными до локтей и каймой по подолу. Налокотники украшены растительным орнаментом в виде вьющегося стебля. Поверх туники наброшен короткий военный плащ-сагион, обшитый по краю каймой и застегнутый на правом плече круглой фибулой. На ноги надеты кожаные кампагии – походные гетры. Такое же облачение мы видим на архангеле Гаврииле в образе военачальника на одном из клейм оклада иконы церкви св. Климента в Охриде. Скарамангий, облегающая тело туника до колен с длинными рукавами, разрезом сзади и вырезом у ворота – униформа византийской кавалерии. Именно с Х в. этот официальный костюм высших военных чинов Византии, перенятый у кочевников, становится самым «модным» придворным облачением, в комплекте с военным плащом и кампагиями. На голове у юноши венец-камилавкион, который с конца XI в. вытесняет из употребления стемму. Камилавкион был выше стеммы, из-за чего его иногда называли тиарой. Венчают камилавкион три жемчужины, а основанием служит массивный витой обруч. При всем сходстве, венец юноши все же отличается от известных нам царских венцов (Константина IX Мономаха, Рожера II Сицилийского). Нет жемчужного крестика, венчающего корону, и цепочек из жемчуга и драгоценных камней по бокам у висков. Вместо инкрустации драгоценными камнями, камилавкион юноши украшен растительным орнаментом. Если мы сравним изображения Дигениса на чашах XII в. с иконографическим изображением Василия II Болгаробойцы, то обнаружим явную преемственность образов. И светское, и церковное искусство Византии отображало и возвеличивало образ воина – защитника империи. Единая традиция изображения дает нам понимание того, как представляли византийцы образ идеального воина, в образе святого, эпического героя или же в образе реальной исторической личности.

Военная аристократия Византии прекрасно сознавала всю пользу и необходимость образования. О необходимости постоянного самообразования говорит Кекавмен, причем речь идет именно о военных. В XII веке, когда военная провинциальная знать приходит к власти, представители военной аристократии становятся покровителями искусств. Из-под пера Никифора Вриенния, зятя императора Алексея I Комнина, выходят «Исторические записки». В них на примере императора Алексея автор описывает образ идеального военного аристократа. Никифор дописывал свою книгу в своем последнем походе, будучи безнадежно больным человеком. Более известен труд жены Никифора Анны, также посвященный Алексею I, «Алексиада». По словам Анны Комниной, образ жизни Алексея I был «не изнеженный, а, напротив, благоразумный, умеренный, какой ведут гимнасты и воины». Младшему брату императора Иоанна II Комнина Исааку, отцу будущего императора Андроника I, вероятнее всего принадлежит византийский философский трактат XII века «Об ипостасях зла», являвшийся переработкой трудов Псевдо-Дионисия Ареопагита. По заказу севастократиссы Ирины – жены Андроника Комнина, брата императора Мануила I, была написана «Всемирная хроника» Константина Манасси. Комнины выступают как меценаты и покровители искусств: вокруг Ирины Дукены, жены Алексея I, ее дочери Анны Комниной, севастократиссы Ирины группируется цвет византийской поэзии XII века – Феодор Продром, так называемый Манганский Продром, Иоанн Цец, Михаил Италик, Евстафий Солунский. Именно эта группа византийской интеллигенции, которая поддержала династию Комнинов, сформулировала основные идеи нового мировоззрения элиты империи. Ею создается новая идеология активного восприятия окружающего мира. Идеалом которой явился рыцарственный Мануил I Комнин.

На основе материалов эпоса «Дигенис Акрит», так называемых «акритских песен», других византийских эпических произведений «О сыне Амуриса», «О Ксанфине» и армянского эпоса «Давид Сасунский» мы можем четко выделить византийский стереотип воинского поведения и условно разделить его на этос воина и этос апелата-разведчика. Воин, конечно, стремится вести себя более-менее благородно по отношению к противнику, во время поединков он следует некоему «кодексу чести»: щадит противников, сознавая, что «удар губительный грозит в ответ на состраданье»; не нападает на упавшего, а ждет, когда тот поднимется; ему претит нападение из засады, тем более на численно-уступающего противника; для воина молва о нем важнее жизни. Чтобы о нем не сказали: «Пришел, как тать и ушел, как тать». Обратиться в бегство – это позор для него, непоправимый ущерб чести воина. Интересна в данном контексте логика сына героя Амуриса при встрече с войском сарацин. Герой не нападает на врагов внезапно лишь потому, что потом они будут вечно утверждать, что только благодаря такому неожиданному нападению герой обязан победой. При необходимости герой может и пощадить своих противников, невзирая на общественное мнение и, понимая, что «удар губительный грозит в ответ на сострадание». Это уже вполне оформившаяся этика воина-аристократа для поединков с равными себе по статусу.

В свою очередь, трапезит-апелат-хонсарий более свободен в выборе своего поведения в бою. Он поступает, исходя, в первую очередь, из необходимости, главное для него – выжить. Апелат предпочтет не губить зря воинов в лобовой атаке, а применит какую-нибудь хитрость. Если это возможно, то он поступит с противником благородно, но, при надобности, апелат, не задумываясь, нарушает «правила»: нападет из засады, набросится конным на пешего, нападет на уступающего по численности противника. Так апелаты (Филопапп, Киннам и Иоанникис) уверяют Дигениса, что не в их правилах нападать на одинокого противника. Но, когда Дигенис побеждает одного из них, остальные, не раздумывая, бросаются конными на пешего противника. Но и эпические герои иногда поступают как апелаты. Так герой эпической песни «О Ксанфине», встретив своего врага Сарацина, убившего его сына Василия, убивает своего врага спящим, не раздумывая. Подобная тактика прослеживается также и в византийских военных трактатах X в, где она разработана чрезвычайно подробно. Эта смесь прагматичного и героичного являет собой психологический тип воина-аристократа Византии, который окончательно сложился к XII в., противоречивый и неоднозначный.

Образ идеального воина и полководца особенно подробно разрабатывается в византийской исторической литературе. И если для X-XI вв. этот процесс лишь начинает набирать силу, то в XII в. разворачивается во всю ширь. В первую очередь, это, тесно связанные друг с другом, труды Анны Комниной и Никифора Вриенния, в которых идеальный образ создается на основе личности Алексея I. А во вторую, «История царствования Иоанна и Мануила Комнинов» Иоанна Киннама, где идеальный образ создавался уже на основе личности императора Мануила I.

Складывается впечатление, будто герои героического эпоса или рыцарского романа перемещаются из книг в историческую реальность. Алексей I не прекращает лично обучать и тренировать войска, в соответствии с наставлениями военных трактатов, до тех пор, пока может это делать физически. Византийские исторические произведения дают подробные описания поединков Мануила I, непосредственно участвовавшего в битвах, что было невозможно до Комнинов. Византийский историк Иоанн Киннам не мог поверить в подобное пока сам лично не убедился в этом. Как эпический герой стремится также поступать и главный антагонист Мануила, в описании Никиты Хониата, Андроник Комнин. Он стремится быть непобедимым и в бою, и в любви, и в политике. Когда наемные убийцы подкарауливали его у шатра его любовницы, то от ее предложения переодеться в женское платье и скрыться Андроник с негодованием отказался. Всякому делу он отдавался без остатка. Влюбившись в Филиппу, княжну Антиохийскую, родную сестру Византийской императрицы Марии, Андроник поражает воображение всех жителей Антиохии (и самой Филиппы в первую очередь) свитой из юношей с серебряными луками, оркестром и мадригалами собственного сочинения.

Если при Македонской династии талант военачальника становится значимым для образа идеального императора, то даже сама мысль об императоре как талантливом воине кажется совершенно невозможной для византийцев предшествующих столетий. Из императоров этой династии особую любовь к охоте, как к истинно аристократическому развлечению, кроме основателя династии Василия I Македонянина, чуть не погибшего на охоте, проявляли Роман II и Константин VIII, которые абсолютно ничего не стоили как императоры и государственные деятели. А с XI в. сцены охоты становятся обычными для светского искусства Византии. Образ Иоанна I Цимисхия, как блестящего и умелого воина, это все же исключение для византийской исторической литературы X-XI вв. К тому же необходимо помнить, что Иоанн I Цимисхий – узурпатор, убивший своего предшественника и родственника Никифора II Фоку, не порфирородный император. Он выходец из восточной контактной зоны Византийской империи с ее культурой «восточного рыцарства». Для него, как для военного аристократа, личный героизм – явление вполне естественное и необходимое. Увлечь воинов в атаку на дворец в Преславе или предложить князю Святославу решить исход войны поединком полководцев (именно полководцев, пусть даже в сопровождении небольших «групп поддержки», а не специальных воинов-поединщиков) – для Иоанна I Цимисхия норма поведения. Аналогичным образом ведут себя Варда Фока и Варда Склир, во время апостасий конца X века. Вместо решающего сражения они решили провести подобный поединок между собой. В схватке победил Фока, после чего Склир был вынужден с немногими приверженцами уйти к багдадскому халифу. Побежденный даже не подумал о том, чтобы оспорить или не признать результат поединка. Именно в X веке в этой социальной группе прочно закрепляются нормы рыцарственного поведения, пришедшие не с Запада, а с Востока, вместе с армянами-халкедонитами, которые органично вошли в состав военной аристократии страны.

Во второй половине XI в. происходят значительные перемены и в мировоззрении военной элиты империи. Когда Алексей Комнин предлагает Григорию Бакуриани выступить против императора Никифора III Вотаниата и его фаворитов Германа и Борила, то говорит при этом, «что не следует им, как невольникам покорно переносить страдания, но лучше, если нужно, погибнуть в мужественном бою». «Ведь именно так, − говорил он, − должны поступать великие духом». Как это не похоже на советы полководца Кекавмена, который за полвека до прихода к власти Комнинов, в годы господства константинопольской бюрократии, поучал своих детей, что повиноваться своему начальнику-архонту надо не как архонту, «…а как человеку или Богу». Это внутреннее противоречие характеризует психологию византийской военной знать особенно ярко.

В среде военной знати конца XI-XII веков как будто возрождается гордость провинциальных магнатов эпохи апостасий. Для них «лучше умереть в мужественном бою, чем сохранить жизнь ценой позора». Честь и достоинство для этих людей уже не пустой звук, а оскорбление – вещь непереносимая. В духе этого герой византийского эпоса Дигенис Акрит пишет в ответ императору. Доблесть и стремление к славе становятся основным официальным мерилом достоинств воина-аристократа, по словам Иоанн II Комнина: «Из всех подвигов самый трудный – стараться принять превосходное». «Будь кроток, обходителен и скромен, но так, чтобы не оказаться из-за скромности в пренебрежении. Будь скромен внутренне, а внешне, на людях, держи себя с честью и достоинством. Старайся превосходить всех во всем, в разговоре, в одежде, в делах. Будь таков, когда ты в походе и в стане врага. А в мирное время, вне опасности, будь скромен и прост», − советует Кекавмен. Настоящий аристократ должен быть сдержанным, бурное проявление эмоций – это для простонародья. Воин должен не просто казаться лучшим, а быть лучшим на самом деле. Безудержная храбрость хороша лишь как пример доблести, поданный другим и воодушевивший их на подвиги. Когда юный Мануил Комнин без ведома отца вместе с отрядом врубился во вражеские войска и переломил ситуацию в битве, личной храбростью воодушевив воинов, то император Иоанн II Комнин, по словам Никиты Хониата, сначала публично похвалил его, а затем просто выпорол наследника в императорской палатке. Иоанн Киннам, для которого Мануил являлся образцом идеального воина и правителя, в своей «Истории» эпизод с наказанием опустил.

Проявляется совершенно новый для Византии тип видения мира, распространившийся в среде высшей военной аристократии. Старый аскетический идеал целомудрия пошатнулся. Плотское влечение, долгие столетия считавшееся зазорным, табуированным, получает в XII веке литературную санкцию: появляются любовные романы, стихотворные и прозаические, подражавшие античным авторам с одной стороны, а с другой, воспринявшие средневековые эстетические принципы. С семьи, с этой наиболее устойчивой ячейки византийского общества, сорвано покрывало святости. Высшая знать империи в XII в. откровенно наслаждалась флиртом и скоропреходящими романами. Адюльтер и внебрачные связи в среде аристократии, по крайней мере, не пользуются осуждением, а незаконных детей практически приравнивают в правовом отношении к потомству от законных супругов. Достаточно свободные нравы пограничья переносятся в столичные дворцы. Светская византийская эстетика выражается в образах, описанных Анной Комниной. Военная знать эпохи Комнинов, как и поддерживавшая их группа византийских интеллигентов, являлась сторонницей активной жизненной позиции. Аскетический идеал, заключавшийся в постах, молитвах, обращении к Богу, удаление от мира, перестает удовлетворять правящую элиту. Идеалом для нее становится потребность активно творить добро – то, что Евстафий Солунский называет «деятельной любовью», когда обрядность отступает перед нравственностью. В качестве новой поведенческой максимы принимается популярный эпический образ знатного воина-пограничника Василия Дигениса Акрита, принадлежащего к тому же социальному слою, что и новая византийская аристократия. Герой эпоса не святой – он человек, пусть и наделенный необычайной нечеловеческой силой и отвагой, но не чуждый человеческим слабостям, так он дважды изменяет жене, которую горячо любит, в чем впоследствии искренне раскаивается. Комнины и родственные им семьи вполне могли считать эпос своего рода «семейным достоянием»: ведь среди главных героев эпоса присутствуют представители рода Дук, входящих в «клан Комнинов». Именно в правление династии Комнинов происходит значительное увеличение популярности эпической поэмы «Дигенис Акрит». Происходит качественная перемена в типе идеала, примера для подражания – на место воина-святого приходит воин-герой, далеко не идеальный в моральном плане, более очеловеченный и естественный, живой человек.

Византийская историческая литература, эпические произведения и произведения искусства X-XII вв. достаточно реалистично отразили, конечно, в значительной степени идеализированный, образ византийского воина – воина-пограничника, воина-героя, воина-аристократа, защитника империи, окончательно сложившийся именно в этот период. Именно этот образ стал главным ориентиром для идеологии военного сословия империи. Реальные исторические персонажи оказывали влияние на формирование образа идеального воина с одной стороны. Но этот самый образ формировал то особое «видение мира» воинского сословия Византии, особую культуру и идеологию жителей византийского пограничья, рожденную в обстановке постоянной войны на границах византийского мира. Идеологию, основанную на общевизантийских принципах «видения мира», но все-таки такую чуждую для понимания и восприятия обычного византийца. Идеологию воинов – защитников рубежей империи. Жители внутренних областей империи и непосредственно Константинополя могли восхищаться подвигами и героизмом военных, но они не могли понять и принять их систему ценностей, их образ жизни, как естественный для обычного человека. И не случайно из всех социальных групп Византии XII века только военная аристократия вызывает у Никиты Хониата хоть какую-то симпатию.