Учреждение Российской академии наук Институт языка, литературы и искусства им. Г. Цадасы Дагестанского научного центра, Россия
в социокультурном пространстве конца Х I Х – начала ХХ веков.
Октябрьская революция 1917 года завершилась
установлением Советской власти, дальнейшее развитие которой зависело от ее
способности не только проводить эффективную социально- экономическую политику,
но и созидать устойчивую
культурно-ценностную базу государства. Проявив колоссальную социальную
активность, победившее в революции поколение не менее активно взялось за
созидание духовных ориентиров первого в мире социалистического государства, в
активности которых высвечивался весь драматизм творческого сознания,
погруженного в пучину коммунистической идеологии. Оно отвернулось от проблемы
собственной бытийной разобщенности, в
результате внутренний инстинкт, обнаруживающий раздробленность его сущности, был
поглощен напряженностью общественного ритма, заданного масштабностью целей и
задач революции.
Драматизм ситуации заключался и в том, что в процесс созидания ценностных
смыслов новой Культуры был вовлечен и сформировавшийся в дореволюционном
культурно-историческом контексте творческий субъект. Переход на новые художественные установки требовало
от него радикальной перестройки логической структуры собственного поэтического
бытия. А это не могло не вызвать у основателей социалистической литературы ощущения трагизма собственного
творческого «Я», что не должно было стать объектом эстетических переживаний. В
этом отношении интересны выводы известного литературоведа К.К. Султанова. Как
отмечает ученый, «взрывной рубеж революции фактически развел в стороны две
ипостаси одного творческого облика, но их разительное эстетическое и
мировоззренческое несовпадение вынесли за скобки возобладавшего представления –
об изначальной цельности творческого пути поэтов. В основе этого представляется
умозрительная трансформация реального смысла творческих усилий, настроения
революционности задолго до революции, не просто предчувствие социальных
потрясений, но страшное ожидание именно большевистского варианта неизбежных
преобразований – совершенно искусственная, всецело идеологизированная схема
упраздняла реальное содержание и внутренние противоречия творческого пути
поэтов» [1]. К числу таких поэтов в лезгинской литературе, конечно же,
относится Сулейман Стальский, творческий феномен которого до сих пор остается
не разгаданным.
В 1934 г. на первом съезде
писателей СССР М. Горький называет С. Стальского Гомером XX века. Это сравнение
оказалось настолько удачным, что почти все исследователи творчества поэта
начинают свои работы с этих слов. Действительно, Гомер был слепым, а С. Стальский
неграмотным. И у того, и у другого не было возможности оформлять свои мысли
письменно. Формирование поэтических образов на уровне сознания и у Гомера, и у
Стальского происходило при активном участии устной речи. Однако при отражении
предметно-пространственных структур этих образов их сознания опирались на
разные формы познания. У Гомера доминирующей формой отражения объекта было
слуховое восприятие, а для поэтического мышления С. Стальского большое значение
имело зрительное ощущение действительности. Именно зримая действительность в ее
бытовом, повседневном восприятии становится ценностной доминантой поэтического бытия С. Стальского. Это было
связано не только с отсутствием мировоззренческой рефлексии на саму
действительность, но и спецификой строения логической структуры мышления поэта.
С.Стальский не имел возможности
оформить свои мысли письменно. В отражении явлений окружающей действительности
его сознание опиралось на устную речь, которая и материализовала его суть.
Говоря об отличии письменной речи от устной, А. Р. Луриа замечает: «Письменная речь
является существенным средством в процессах мышления. Включая, с одной стороны,
в свой состав сознательные операции языковыми категориями, она протекает в совсем ином, значительно более
медленном темпе, чем устная речь, с другой стороны, позволяя многократное
обращение к уже написанному, она обеспечивала и сознательный контроль за
протекающими операциями» [2]. Здесь и
кроется разгадка творческого феномена поэта. Поскольку «быстрота темпа устной речи не является
моментом, благоприятствующим протеканию речевой деятельности в порядке
сложного, волевого действия, т.е. с обдумыванием, борьбой мотивов, выбором» [3],
она (устная речь) заполняет стих внутренней, первичной энергией, имеющей
источника в чувственном переживании лирическим субъектом явлений внешнего мира.
Это делает не возможным уплотнение содержательного поля произведений такими
художественными средствами, как эпитеты, сравнения, потребность в которых восполняется
активным использованием поэтом аллегорий,
иносказаний, характерных для речи широких слоев народных масс. Таким образом, конструируется оригинальная, в-себя замкнутая поэтическая модель, в процессе
объективизации которой деформируется грамматический строй языка. В этой
деформации высвечивается живость сулеймановского языка, проявляющая
привязанность творческого сознания поэта к стихии зримой действительности.
Чувственное восприятие явлений внешней действительности
не благоприятствовало к трансцендированию поэтического мышления в некое
универсальное, символическое поле, в процессе которого и вырабатывается
саморефлексия, ограниченность которой усиливает в творческом субъекте С.
Стальского чувство собственной включенности в предметный мир. Это и держит
сознание поэта на чувственном уровне, в результате обнаруживается напряженность
его бытия, высвечивающая доминирование психологического сказуемого в стихах
поэта.
После утверждения
Советской власти Дагестан, как и другие регионы России, вступает в период
мирного строительства социализма, которое охватывало все сферы
жизнедеятельности горских народов. В созидание социально-экономических, культурно – идеологических устоев
социалистического государства был мобилизован весь творческий потенциал,
напряженность которого высвечивала закономерность моделирования новой
ценностной системы. Поэтому своим началом эта система имела высвободившуюся при
деформации канонических символов старой (дореволюционной) Культуры творческую
энергию, которая была аккумулирована и в поэтическом субъекте С. Стальского.
Однако дальнейшее развитие данной системы постепенно приводит к усложнению ее
смысловых установок, вследствие чего возникает необходимость в выработке
механизмов, обеспечивающих ее устойчивость, так как «в синергетическом
определении всякий живой организм представляет собой устойчиво
неравновесную систему, т.е. такую
систему, для сохранения которой необходима постоянная работа, направленная
против разрушительного давления среды»[4]. «Постоянная работа» продуцирует силу,
держащую все части системы в равновесии,
устойчивость которой уже не терпит первичную энергию. Поскольку в
поэтическом бытии классика лезгинской литературы была сконцентрирована именно
первичная энергия, она постепенно выбрасывается из все более усложняющейся
культурной системы, вследствие чего она теряет стихийный инстинкт. В результате
творческий дух «Гомера ХХ века» погружается в собственный содержательный мир, в процессе которого
происходит «отторжение» его ценностных смыслов от реализовавшей его содержание
поэтической модели. Доведенная в своей внутренней устойчивости до схематизма
поэтическая модель С. Стальского начинает воспроизводить сама себя как
эстетический момент, в сущности которой уже не высвечивается целостность
творческого духа поэта.
В 30 гг. С. Стальский создает много произведений,
посвященных воспеванию большевистской партии, его вождей, активистов
социалистического строительства, рабочих, колхозниц и т.д. В этих
стихотворениях поэтический субъект обращен уже ко всей советской действительности. Как отмечает Г.Г. Гашаров «под
влиянием революционных преобразований расширяется тематика произведений Сулеймана Стальского. Он
изображает свободный труд советских людей, строящих новое общество, воспевает
дружбу народов, живущих в единой братской семье, создает множество стихов о
Советской власти, о Коммунистической партии, пронизанные гражданским пафосом» [5].
Все это свидетельствует о «расширении
содержательных рамок» его поэтического бытия, вследствие чего и деформируется
его смысловые устои, в процессе которой подавляются «природные инстинкты» его
творческого потенциала. Поэтому в информационном пространстве данных
произведений снята «стихийность» поэтического духа основоположника лезгинской
советской поэзии, Его суть реализуют семантические компоненты, несущие нагрузку
позитивной рефлексии на новую действительность.
Рядоположившись в «пространственной протяженности» сулеймановского стиха,
они «опредмечивают» поэтическую
реальность, обнаруживающую духовную драму оторванного от родной «аульской»
действительности субъектного Я, ставшегося
равнодушным к собственной творческой потенции. Потому устная речь,
материализующая поэтическое бытие С.
Стальского, больше не содержит ту живость, «разговорность», в естественности
которых оно и активизировалось как эстетическая данность. Созданных С. Стальским в 30 гг., стихотворениях,
конструирована реальность, отражающая суть поэтического сознания,
освобожденного от событийной сопряженности. В результате трансформируется его
временное содержание: оно внутренне «расширяется», потому замедляется в своем
течении, так, как «не заполненный событиями интервал времени в настоящем
тянется очень медленно»[6]. Вследствие чего
сознание поэта должно было воспроизводить саморефлексию, самопродуцирующую смыслы, действенность которых высветила бы
потребность в усложнении его логической структуры. А это, в свою очередь,
обнажило бы необходимость реконструкции
базовых устоев созданной им
поэтической системы, что не было осуществлено. Одна из причин этого –
лишенность сознания поэта возможности использования письменной речи, представляющей собой полные грамматически
организованные развернутые структуры, обеспечивающие сознательный контроль в
мышлении за протекающими операциями (А. Р. Луриа). С одной стороны, потребность в «реструктурилизации»
логической конструкции мышления, с другой – привязанность его к устной
речи, отличающейся быстротой темпа,
которая не является моментом,
благоприятствующим протеканию речевой деятельности в порядке сложного, волевого
действия (П. С. Выготский), нарушили равновесие эмоционально–ценностной
иерархии субъективного Я С. Стальского, переживающего уже надлом собственной
творческой индивидуальности, которой, однако, не должен был объектом духовно - эмоциональной рефлексии. В
результате духовный надлом творческого Я поэта не был актуализирован как творческую
драму его субъективности, причиной которого стало: в - первых, тотализация
государственной идеологии, агрессивность насаждения которой и подавила бытийную разобщенность поэтического субъекта
классика лезгинской литературы: во-вторых, закрытость и замкнутость его
поэтической системы, в своей
устойчивости которой осталась равнодушным к духовной драме поэта. Именно закрытость и замкнутость сохранили внутреннюю устойчивость поэтической
конструкции С. Стальского, в объективности которой законсервировалось его творческая мощь. Однако, «с современной
точки зрения, общим для всех «основоположников» советской литературы было то,
что, вольно или невольно подчинив свой талант партии и советскому государству,
приняв «правила игры», предложенные большевиками, превратив литературы в
«часть» политики, они, тем не менее, и
в этих, предельно тесных границах творчества оставались художниками, творцами»[7].
Литература:
1. Султанов К. К. Национальное самосознание и
ценностные ориентиры литературы. - М.: 2001. С. 54.
2. Луриа А. Р.
Язык и сознание. - М.: Изд-во Моск.
унив., 1979. С. 213-214.
3. Выготский П. С. Мышление и речь. - М.-Л., 1984. С. 29.
4. Назаретян А. П.
Смыслообразование как глобальная проблема современности: синергетический взгляд
//Вопросы философии. 2009. №5. С. 4.
5. Гашаров Г.Г. Лезгинская
Ашугская поэзия и литература. Махачкала, 1976. С. 147.
6. Головаха Е.И. Кроник
А.А. Психологическое время личности. Киев, Наукова Думка, 1984. С. 46.
7. Кондаков И.В.
«Образ мира, в слове явленный»: волны литературацентризма в истории русской
культуры. В кн.: Циклические ритмы в истории, культуре, искусстве. – М.: Наука,
2004. С.28.