Филологические науки/2.
Риторика и стилистика
К.филол.н.
Максютенко Е. В.
Днепропетровский национальный
университет им. Олеся Гончара, Украина
«Тристрам Шенди» Лоренса Стерна в динамике
историко-литературных интерпретаций
После выхода в свет и несомненного литературного успеха «Тристрама Шенди» (1759–1767) читателей и литературных критиков из поколения в поколение не будет покидать ощущение зыбкости, неопределенности многих попыток найти убедительные основания для аналитического описания поэтологической формы произведения Л. Стерна и вероятности достижения содержательно емкой и весомой смысловой интерпретации текста «книги о Тристраме».
Однако те литературоведы, которые дерзнут выступить в роли толкователей произведений Стерна, едва ли могут пренебречь и отмахнуться от ироничных слов самого Стерна (о чем напомнила Кэрол Уоттс в 1996 г.), утверждавшего в одном из писем, что «Тристрам Шенди» был сочинен им для того, чтобы «привести в замешательство всех здравствующих критиков», и он, Стерн, «дерзнул выстроить всю книгу, следуя этому решению», отдавая себе отчет в том, что судьба ее может быть парадоксальной, так как заурядному критику понять ее будет не под силу, а строгий и проницательный критик может и не проявить к ней интереса [Цит. по: 3, р. 20]. Стерн не только предугадает и напророчит трудный путь, по которому будут идти в течение двух столетий к пониманию его творчества историки, читатели, но и открыто «всех об этом предупредит», шутливо констатируют исследователи (“we have been warned”) [3, р. 20].
Если попытаться обозначить научные темы, которые, не утратив актуальности по настоящее время, являются предметом интереса критиков и, как в раму, «заключают» вековую «рукопись» историко-литературных описаний наследия Стерна, то здесь следует назвать ряд узловых вопросов, чье решение держит в напряжении и современников Стерна, и филологов текущей стадии литературоведения, обновляющего собственные стратегии в ответ на методологические вызовы постмодернистской культуры. Среди них, пожалуй, одной из самых сложных остается проблема постижения содержания и смысла «Тристрама Шенди», что будет приравнено к своего рода трудному испытанию, через которое суждено пройти и литературным критикам XVIII ст., и почитателям Стерна более поздних веков. Вот почему, вероятно, так близки друг другу сетования толкователей текстов Стерна по поводу ускользающего содержания его книг, весьма существенно разъединенных временем. Тревожащие исследователя 70-х гг. ХХ ст., Фредерика Карла, вопросы: «Так что же такое «Тристрам Шенди»? О чем он нам рассказывает и из какого материала составлен?» [1, p. 214], – волнуют каждого, кто обретает опыт объяснения и интерпретации стерновских текстов.
Протеистичность
значений, которые несет в себе проза Стерна, часто обескураживает специалистов,
и они вынуждены постоянно констатировать, что «Тристрам Шенди» – это своего
рода «загадка, в которой нет предмета разгадки» (“a riddle without object”) (Ж. Б. Сюар, 1765) [2,
p. 168], художественное сочинение, не
поддающееся классификации, упорядоченности, рубрицированию, категоризации (Дж.
А. Стивенсон, 1994; Д. Пирс, К. Уоттс, 1996), отчаиваются и заявляют, что
«проанализировать тома «Тристрама» невозможно, как и установить их тему, а
выявить единство между ними значило бы бросить вызов высочайшей изобретательности
человека»
(У. Медфорд, 1811) [3, р.
20]. Непростая литературная жизнь произведений Стерна, постоянно подвергающих
сомнению интерпретативные возможности исследователей, не только приводит к
удивительному разбросу вариантов «прочтений» писателя, но и к мысли, что не
утратившие и в наши дни аромата необычности, новизны, оригинальности романы
Стерна, прежде всего, являются воплощением эстетики «модерности» «во всех
отношениях, кроме времени, в которое они были написаны» (Л. МакКефри, 1986) [3, р. 19].
И отсюда внимание специалистов к проблеме полноты и адекватности восприятия сочинений Стерна в зависимости от версий реконструкции историко-литературного контекста и оценки степени зависимости «Тристрама Шенди» и «Сентиментального путешествия» от духовно-эстетического климата эпохи. Тема подвижных границ внетекстовых связей прозы Стерна подвергается широкой рефлексии исследователями и выделена ими как одна из существенных, начиная с 1950-х гг., пользуется особым вниманием историков литературы, и острота ее репрезентации в науке свидетельствует об известных противоречиях в ее понимании. Среди литературоведов до сих пор сохраняется интрига в попытках объяснения сложного характера соотношений между столь очевидной проспективной экспериментальной формой произведений Стерна и историческим моментом середины XVIII ст., временем, когда они были созданы [3].
Споры
вокруг путей исторической «контекстуализации» романистики Стерна пока еще не
завершены и весьма разделяют
между собой исследователей. Справедливости ради следует заметить, что полемика
по поводу полнокровного восприятия текстов Стерна в определенной
культурно-эстетической ситуации «спровоцирована» отчасти и великим
художественным даром их создателя, склонного к театрально-мистификаторскому
характеру отношений с читателями, и, несомненно, современниками Стерна, растерянно, неоднозначно, иногда с
восхищением, а часто враждебно, оценивавших неожиданно-непривычный
художественный строй его книг. Читательская аудитория литературного Лондона вне
зависимости от восхищения и неприятия опубликованных в 1759–1760 гг. первых томов «Тристрама Шенди»
реагировала на это событие весьма сходно, называя сочинение Стерна «странной»,
«экстравагантной», «причудливой» (“odd”, “whimsical and extravagant”,
”bizarre”) книгой, во
многом перекликаясь с приговором, вынесенным с высоты репутации законодателя
вкусов и творческих норм
С. Джонсоном, предрекавшим, что «странное, экстравагантное явление не
способно долго привлекать к себе внимание. Успех «Тристрама Шенди» будет
скоротечным» (“Nothing odd will do long.
“Tristram Shandy”
did not last”) [2, p. 219].
Мотив
эстетической «ахронности», чужеродности текстов Стерна собственной эпохе, как
бы «выталкивающей» их за свои пределы, а также рецепция наследия Стерна как
своего рода трансисторической модели неклассического типа художественного
творчества, стадиально воплощенного в романтической, модернистской, а затем и
постмодернистской формах, – непрерывающаяся, постоянно обновляющаяся научная
тенденция толкования сочинений писателя. Литературоведческое течение,
прочитывающее содержательно-смысловой объем стерновских романов из перспективы
«правого», устремленного в будущее контекста (если воспользоваться
терминологией теории лингвистического анализа текста), восходит к ранним
стернианцам, а затем с помощью эстетических критериев романтизма, модернизма и
постмодернизма каждый раз не просто дополняет креативный авторский контекст
создания произведений Стерна собственным, но и
значительно его преображает. Такой подход к толкованию прозы Стерна, и
более всего, «Тристрама Шенди», где ведущей чертой
оказывается авторская установка на новизну, оригинальность, эксперимент,
доминирует в истории литературы особенно в ХХ ст. (Б. Леман, Д. Ван Гент, А.
Мендилоу,
У. Фридман, М. Аллен, Д. Пирс, С. Сим), находит свое крайнее воплощение в
радикальном «осовременивании» стерновских сочинений, когда семантико-формальные
открытия Стерна оцениваются с помощью модернистского и постмодернистского
понятийных словарей, и возникает некая устойчивая интерпретация Стерна в
заданных пределах сквозь призму антропологии и эстетики “modernity”.
Направлению
в трактовке романистики Стерна через парадигму модерности противостоит с 1950-х
гг. историцистская тенденция, одержимая возможностью адекватного приближения к
авторскому, так называемому, «левому» контексту, где интересы исследователей
(А. Маккилоп,
Д. Джефферсон, У. Пайпер, М. Байрд, В. Гросвенор Майер, Р. Портер, М. Нью, А.
Хоувз, Дж. Парнелл, К. Уоттс, М. Тронская, В. Харитонов, А. Зорин и др.) устремляются к деятельности предшественников
писателя, и проза Стерна сближается с линией «интеллектуального остроумия»
Поупа, Свифта, а самого художника заключают в «темницу» августинианской
эстетики, отказывая в пророческом даре и нивелируя действительно присущую
автору «Тристрама Шенди» способность предвосхищения новой антропологии и
экспериментального художественного языка. Однако наиболее взвешенной и
примиряющей представляется позиция ряда литературоведов (М. Баттестин,
Ф. Карл, Дж. А. Стивенсон, К. Уоттс), которые рассматривают творчество Стерна в
динамике «большого времени» культуры и, прежде всего, видят в нем художника
перехода, завершения классической традиции, гибко и диалектично восстанавливают
диалогизированный фон его восприятия в духе встречи «старого» и «нового», когда
в интерпретации стерновского текста важным оказывается пересечение авторского и
рецептивного исследовательского контекстов.
Естественно, выделенные подходы к истолкованию содержательного объема романов Стерна, по сути, являют собою, быть может, излишне конвенциональные научные обобщения, тем не менее, в каждом из обозначенных литературоведческих течений, не оставляющих надежды представить убедительные критерии для овладения семантическим потенциалом прозы Стерна, вне зависимости от избранного ракурса, проблема автора оказывается востребованной в процессе комментирования и прояснения художественного смысла произведения, хотя конфигурация концепта авторства подвержена изменениям во времени и каждый раз истолковывается несколько иначе, учитывая подвижные историко-литературные критерии тех научных школ, которые предлагают собственную теоретическую модель его понимания.
Литература:
1.
Karl F. The
Adversary Literature. The English Novel in 18th Century. A Study in
Genre / Frederic Karl. – N.Y. : Farrar, Straus and Giroux, 1974. – P. 205–234.
2.
Laurence Sterne : The Critical Heritage / [ed. by A.
B. Howes]. – L. : Routledge, 1995. – 475 p.
3.
Watts C. The Modernity of Sterne
/ Carol Watts // Laurence Sterne in Modernism and Postmodernism / [ed. by D.
Pierce, P. de Voogd]. – Amsterdam : Rodopi, 1996. – P. 19–38.