Филологические науки/ 7. Язык, речь, речевая коммуникация

к.ф.н., доцент Шингарева М.Ю., магистрант Ахметова И.

Академический инновационный университет, Казахстан

К вопросу об определении текстооборазующей иронии

Любой текст, включая художественный, представляет произведение речетворческого характера, сообщение, существующее в виде такой последовательности вербальных знаков, которая обладает формальной связностью и содержательной целостностью. Доминирующий смысловой компонент текста исследователи называют "образ автора" (В. В. Виноградов), "концептуальные центры" (И. Я. Чернухина), "семантическая доминанта", или СД (Г. Г. Полищук) и т.д.

Текстообразующую функцию в художественном тексте могут выполнять разнообразные грамматические, семантико-стилистические, в некоторых случаях графические средства, которые, в свою очередь, зависят от объема, характера, жанровой принадлежности текста. Например, текстообразующие возможности предложно-падежных форм могут рассматриваться применительно к их роли в создании экспрессивного синтаксиса в языке художественной литературы и публицистики, при этом выявляется взаимовлияние семантики предлогов и семантики текста [Равченко 2001].

Несомненно, ирония способна выступать как важнейшая категория организации текста. Под текстообразующей функцией иронии понимается ее способность быть связующим, конструктивным элементом семантико-смыслового пространства и формальной организации текста. Речь идет об иронии в широком смысле, как о творческом принципе, организующем текст как целое; это, по определению Фридриха Шлегеля, не есть риторическая ирония, которая "основывается на иронических эпизодах", не фигура речи, особенно характерная для полемики, а ирония поэтическая, подлинной родиной которой является философия. Эта ирония пронизывает "своим божественным дыханием" поэтическое сознание в целом [Шлегель 1983: 282].

Текстообразующая ирония, с нашей точки зрения, наиболее близка именно к трагической (по классификации П. Пави). Текстообразующая ирония основывается на заблуждении персонажа относительно самого себя. Говоря о прозаических произведениях, мы не будем касаться узнавания как такового, потому что его, как правило, не происходит. В психологическом произведении небольшого объема (в рассказе, повести) герой так и не встает на позицию зрителя. Происходит лишь подведение героя к этому узнаванию, что и представляет интерес для исследования. Тем не менее, в рассказе также существует контраст между тем, что кажется, и тем, что есть на самом деле, причем реальное положение вещей выражено имплицитным образом. Такую иронию, присущую драматическим произведениям, но встречающуюся в несколько измененной форме также в прозе, можно назвать текстообразующей. Важнейшим отличием ее от трагической является, как уже упоминалось выше, отсутствие узнавания, лишь подведение к этому узнаванию. Отсутствие узнавания в рассказе вполне объяснимо - по своей природе рассказ обычно не трагичен, автор не ставит художественной задачи воссоздания трагедии (за редким исключением, как, например, в повести Лидии Чуковской "Софья Петровна"). Понять или не понять текстообразующую иронию, предположить или не предположить последующее узнавание – зависит от интерпретатора художественного сообщения.

Если рассмотреть текстообразующую иронию с позиции М. В. Никитина, то в случае ее реализации наличествует как раз "постзнание". Эксплицитная положительная оценка при этом отвергается, и высказывание принимается как намеренное уничижение объекта оценки в силу того, что у него нет права на заявленный положительный признак.

Важным, по нашему мнению, является то, что иногда текстообразующая ирония носит семиоимпликационный характер. Семиоимпликационные значения – те же импликационные значения, но базой импликации при этом служит знаковая деятельность, речь со всеми ее составляющими. Речь несет информацию двоякого рода. Помимо прямого ее значения, то есть кодифицированной знаковой информации, она еще служит источником разнообразной дополнительной информации, извлекаемой из всех составляющих речевую деятельность – компонентов, относящихся к ее конкретному исполнению в конкретных обстоятельствах. Эта информация не является собственной принадлежностью знаков как таковых, закрепленным за ними и воспроизводимым значением, она не вытекает из знания самого языка, а усваивается из знания мира и знаковой деятельности людей, не из знаковых, а импликационных связей речевых фактов. Знак при этом усваивается не только как предмет в особой, знаковой функции, а шире - как предмет вообще, погруженный во все естественные связи того мира, в котором он проявляется, – причинно-следственные, временные, пространственные и т. д. Когда некто говорит среди дня: "Я иду спать", – то значимым является не только объявленное действие (знаковое значение), но интонации усталости в голосе, обстоятельства речи – намерение отдохнуть среди дня, предшествующее знание того, что говорящий много работал до этого (или что он уже обнаруживал признаки слабости, недомогания и др.). В других обстоятельствах эти слова могут быть поняты как нежелание продолжать беседу, свидетельство нерасположения и т. д. и т. п. Вся эта обширная информация не закодирована в речи, а представляет собой разнообразные импликации из нее, выводимые из всех компонентов всех уровней речевого акта. Семиоимпликация, таким образом, помогает читателю раскрыть истинный смысл иронического высказывания.

Итак, среди других текстообразующих средств ирония, по нашему мнению, занимает особое место потому, что текстообразующая ирония является одновременно текстовой, т.е. она декодируется в рамках контекста всего произведения. Важнейшим средством актуализации текстообразующей иронии являются интертекстуальные включения. Иными словами, реализация иронии как компонента мировоззрения писателя, иронии, связанной с основной идеей произведения и структурирующей это произведение, может происходить не только в рамках мегаконтекста [Колшанский 1959], но и в рамках вертикального контекста, т.е. контекста, "образующегося посредством взаимодействия цитирующего и цитируемого, текста и прототекста" [Каменская 2002: 91]. В качестве источника интертекстуальности как взаимодействия смыслопорождающих структур может выступать культурный (в первую очередь, литературно-художественный) и социально-исторический контекст. Классический интертекст возникает в постмодернизме, но интертекстуальные механизмы можно обнаружить везде, где есть следы "чужого" слова (catchword): "всякое слово (текст) есть такое пересечение других слов (текстов), где можно прочесть по меньшей мере еще одно слово (текст)"[цит по Косиков 1994: 290]. Интертекстуальность, таким образом, обращена к другим прецедентным текстам; интертекстуальная отсылка выступает как "смещенный" парадигматический элемент, восходящий к забытой синтагматике. Поэтому интертектуальность может рассматриваться также как способ генезиса собственного текста и постулирования собственного поэтического "я" через "сложную систему отношений, оппозиций, идентификации и маскировки с текстами других авторов (т.е. других поэтических "я") [Анина 2000: 121]. По замечанию Ю. М. Лотмана, "способность художественного текста вовлекать окружающее в свою сферу и делать его носителем информации поистине изумительна" [Лотман 1996: 124].

Очевидно, что при интерпретации художественного произведения, содержащего текстообразующую иронию, многое будет зависеть от интерпретатора (получателя и шифровщика сообщения, по определению Ч. Пирса), вернее, от его возможности эту иронию почувствовать. Процесс понимания и интерпретации художественного произведения в его эстетическом воздействии на читателя – необходимый этап на пути от langue к parole текста.

Таким образом, ирония, в частности текстообразующая ирония, не представляется однородным явлением. Способы ее экспликации чрезвычайно разнообразны. В соответствии с поставленными в исследовании задачами мы попытаемся рассмотреть иронию не только как несовпадение точек зрения автора и героя ("притворство"), но иронию как "заблуждение" в главной ее разновидности – трагической иронии.

Литература

1. Равченко, Н. П. Семантико- и текстообразующие функции русских предлогов (на материале языка художественной литературы и СМИ): автореф. дис. ... докт. филол. наук. Краснодар, 2001. – 21 с.

2. Шлегель, Ф. Эстетика. Философия. Критика / Ф. Шлегель / Сост., пер. с нем., вступ. ст. Ю. Н. Попова. – В 2-х тт. – М.: Искусство, 1983. – Т. 1. – 479 с.

3. Колшанский, Г. В. О природе контекста / Г. В. Колшанский // Вопросы языкознания. – 1959. – №4. – С. 47-49.

4. Каменская, Ю. В. Интертекстуальные включения как средство актуализации текстообразующей иронии в раннем творчестве А.П.Чехова / Ю. В. Каменская // Проблемы литературного диалога: сб. науч. тр. – Саратов: Изд-во Латанова, 2002. – С. 90-96.

5. Косиков Г. К. Идеология. Коннотация. текст (По поводу книги .Барта Z/S) // Ролан Барт. Z/S. М., 1994. С.290

6. Анина, Ю. Интертекстуальность как доминирующий принцип организации текста романа Л. Добычина «Город Эн» / Ю. Анина // Парадигмы: сб. работ мол. ученых.– Тверь: Твер. гос. ун-т, 2000. – С. 121-126.

7. Лотман, Ю. М. Анализ понимания и структуры стиха / Ю. М. Лотман // О поэтах и поэзии / Вступ. ст. М. Л. Гаспарова. – СПб.: Искусство-СПб, 1996. – С. 18-32.