«Медведь» или «Диктатор»? Образы И.В. Сталина в оценках американской прессы в 1941–1945 гг.

История/2. Общая история

К.и.н. Рычкова О.В.

Вятский государственный гуманитарный университет, Россия

«Медведь» или «Диктатор»? образы И.В. Сталина

в оценках американской прессы в 1941–1945 гг.

Особое место И. В. Сталина среди наиболее значимых госдеятелей определяется тем, что именно с ним современники и потомки связывали два важнейших события в истории – победу над фашизмом и начало «холодной войны». Как отметил «Time», «Cталин - один из тех мировых лидеров, несущих ответственность за судьбу всего мира, который как никто другой будет иметь влияние, возможно, в течение нескольких столетий».[1] В этом смысл Сталин являлся в своём роде национальным символом[2]. Подобные оценки советского лидера иностранными обозревателями во многом обусловили персонификацию всего советского курса.

Парадоксально следующее: положительная оценка Сталина во всех его аспектах – явление крайне редкое. Как бы ни старался госдепаратемент придать Сталину максимум человеческих черт, простых и понятных рядовому американцу, масс-медийный комплекс США так и не принял этого навязываемого образа дяди Джо. Даже периодика леворадикальной ориентации в материалах о Сталине продемонстрировала нетипичную для неё взвешенность. Американские либеральные СМИ, отказавшись от образа дядюшки Джо, с энтузиазмом стремились придать Сталину человеческие черты с целью превратить его в такого союзника, в которого американцам хотелось верить. Консервативная пресса в лучшем случае приняла лишь новое пропагандируемое американское именование Сталина - дядюшка Джо, но и его использовала в язвительном тоне. Поэтому в данном случае можно выделить лишь две модели образа, сформированные в восприятии американцев в годы Второй мировой войны.

Последователи первого образа выделяли в личности Сталина две стороны: позитивные характеристики получили его выдающиеся личностные и государственно-политические качества, однако далеко не все его решения и поступки являлись безукоризненными с точки зрения общественной морали и западных этических норм. «Русский медведь» [3] – вот наиболее часто употребляемая в кулуарах характеристика Сталина в рамках этого образа.

Наиболее показательна здесь статья, опубликованная в «New Republic», где автор, с одной стороны, писал о «советском диктаторе», а с другой - «о самом кровавом периоде в истории, когда Сталин оказался на высоте, как, впрочем, и всегда»[4]. В следующем году (1942) известный общественный деятель А. Верт написал о безжалостной власти в современной ему России, а с другой стороны отмечал, что «потенциально, это хороший режим, а Конституция Сталина является основанием для прогрессивного будущего».[5]

М. Бурк-Уайт, американский фотограф, получила разрешение сделать несколько снимков вождя. Несколько молчаливых минут, проведённый ею со Сталиным, оказали очень сильное впечатление на фотокорреспондента: «Лицо Иосифа Сталина напоминало статую, сделанную из гранита. Когда я начала сосредотачиваться на его неподвижном профиле, я подумала, что у него было самое сильное лицо из тех, которые я когда-либо видела».[6]

Ещё одним личностным сюжетом стал сталинский юмор[7]. В конце войны несколько изданий США обошёл сюжет, имевший место ещё в довоенное время, когда Сталин, в ответ на вопрос прессы относительно слухов о его смерти, искусно перефразировал М. Твена: «Я знаю из сообщений о зарубежной прессе, что давно оставил этот греховный мир.... Я прошу Вас верить им и не тревожить меня в спокойствии потустороннего мира».[8] Эта личная харизматичность «кремлёвского медведя» сыграла не меньшую роль в адаптации образа Сталина к американским стандартам, чем его успехи на госпоприще.

Тем, кто встречался со Сталиным, импонировали его прямота, умение выделить главный аспект любой обсуждаемой проблемы, объективная оценка им практически любого вопроса. Вместе с тем Сталин был непоколебим, когда речь шла о принципиальных вопросах, затрагивающих национальные интересы СССР. Как подчёркивала Ф. Кирчвей, «Советская государственная позиция может быть несовместимой с его собственными внутренними соображениями, но Сталин не тот человек, у которого личное стоит на пути национальных интересов России».[9]

В рамках этого образа авторы-либералы, не имея возможности избежать противоречий в области международных сношений, стремились любыми способами «примирить» общественность с внешнеполитической линией Сталина, вызывавшей так много критики в довоенный период. Пожалуй, самую яркую оценку внешнеполитического ориентирования советского лидера представила Ф.Кирчвей: «Сталин не альтруист, и не дурак. И не империалист. Он никогда не хотел ввязаться в мировую войну. Он просто хочет обезопасить границы России[10]».

Готовность Сталина к сотрудничеству с США – вот еще одна черта, характерная для этого образа. Речь шла о том, что Сталин не совершает необдуманных действий, и его желание достичь взаимопонимания с Рузвельтом действительно искренне[11]. Как отметил Д. Дэвис, «особенно отрадно то, что разногласия между союзниками преодолеваются благородными установками толерантного сознания и веры в будущее со стороны великих лидеров Советского Союза и моей собственной страны».[12]

Указанный образ Сталина тем не менее отличался взвешенностью и стабильностью оценки. Сдержанность в отношении Сталина, очевидно, была связана с рядом факторов - признавая идеологическую несовместимость союзника, многие американцы допускали возможность возникновения трудностей при решении послевоенных проблем, однако считали, что их преодоление в принципе возможно.

Базируясь в оценке Сталина на двух взаимосвязанных аспектах – силе оружия и активной международной политике СССР, постепенно американская пресса стала наполняться новым содержанием. Эта тенденция проявила себя в формировании и параллельном развитии иного образа советского лидера.

В соответствии со вторым образом Сталин выступал как национальный палач, беспринципный поглотитель независимости и демократии; человек, покончивший со свободой в своей стране и нацеленный на ликвидацию гражданских свобод в соседних странах. Над сторонниками этой модели довлел образ коварного и беспринципного политика. «Диктатор» – это наиболее типичные определение русского лидера в рамках консервативного образа[13].

Л.Фишер, говоря об аргументах антогонистов Сталина, выделял «территориальные аппетиты, узкий национализм, и политика личной власти» советского лидера[14]. Противостояние Сталину было обусловлено традиционными для американцев факторами – отсутствие религиозной свободы, критика коммунистического режима, апелляция к внешнеполитической деятельности довоенного периода и т. д. Все это негативно сказывалось на позиции в отношении помощи Советскому Союзу[15]. Наиболее эффектно это аргументировал М. Маас: «Я не считаю, что мы должен помогать России. Когда Вы помогаете одному грабителю разбить другого, Вы обязательно будете ограблены в конце. Сталин и коммунизм – такая же большая угроза, как Гитлер и нацизм»[16]. Точку зрения Мааса разделяли и другие оппозиционеры Сталина, приводящие такой аргумент против помощи СССР: «нанося поражение Рейху, мы отдаем всю Европу в руке Сталина»[17].

За неделю до вступления США во Вторую мировую войну редакция «Time» опубликовала заметку, тоже комментирующую столь быструю эволюцию образа Сталина из диктатора в сотоварища, но в более желчном русле: «Диктатор Иосиф Сталин, который избавился от его российской оппозиции просто - стреляя в людей, был когда-то широко расценен в демократических государствах как своего рода немытый Чингисхан с капающей с кончиков пальцев кровью. Но поскольку его армии сейчас являются основным противником Адольфа Гитлера, диктатор Сталин в глаза и речах его новых демократических друзей становится всё более и более мягким. На прошлой неделе корреспондент «United Press» сообщил, как один американский чиновник, будучи гостем на Кремлевском обеде, назвал Диктатора "хорошим старым джентльменом."[18]

Антисталинские публикации в США были различными и по форме, и по содержанию. Здесь можно выделить две тенденции в оценке Сталина: во-первых, это апелляция к предвоенной внешней политике СССР, а во-вторых, подчеркивание тоталитарного характера советского лидера. Безусловно, эти тенденции находились в тесной взаимосвязи и взаимозависимости, одна логично вытекала из другой. Самый яркий пример - появление в «American Mercury» в августе 1941 г. колоритной статьи Е. Лайонса. Не скрывая переполняющих его эмоций, публицист писал с характерной ему язвительностью: «Мы являемся свидетелями сильный и позорный краха бандита-руководителя Джугашвили, известного истории как Иосиф Сталин. Выживает ли он физически или будет убит так же, как он убил сто тысяч своих товарищей, советский сталинский миф о сильном, проницательном мудром и независимом Сталине уже "ликвидирован". Именно на основе этого мифа, теперь разрушенного, в значительной мере держалась его власть. Сталин может остаться как марионетка Германии, как своего рода российский Лаваль или Петен; или он может появиться с подобием независимой власти. Его международная идеологическая империя коммунистических партий, открытых или тайных организаций может пережить ещё несколько лет чисто по инерции. Но прошлого Сталина, невероятного Великого Вождя больше нет».[19] К большому сожалению таких авторов, последующие события развеяли мечты Лайонс в прах.

Развивал тему деспотических характеристик и известный консерватор У. Х. Чемберлин, который также предупреждал, что тоталитарные системы не демонтируют себя сами. Вся политическая деятельность Сталина, писал Чемберлин, «была посвящена тщательному уничтожению тех ограниченных элементов демократии и свободы самовыражения личности, которые существовали в Коммунистической партии в первые годы советского режима». Свобода никогда не будет ассоциироваться со Сталиным[20]. Фактически такую же идею отразил в своей статье Э. Кранкшау, хотя и в более сдержанной тональности[21].

Даже совместная дипломатическая деятельность глав большой тройки, с точки зрения консерваторов США, не была безупречной, что в первую очередь связывалось с властным патернализмом Сталина. По мнению консервативной периодики, его сложно переубедить в чём-либо[22], он очень «колюч» в диалоге: даже когда Сталин любезен внешне, он всегда использует едкие комментарии, а его фразы несут двоякий смысл[23].

Политика Вашингтона по отношению к Сталину тоже ставилась в укор. «Nation» приводит следующий пример: Весна 1945 г. Разногласий с каждым днём всё больше. «Москва требует три голоса в Ассамблее, правительство в Варшаве не реорганизовано. Ни одна проблема была решена, не найден выход ни из одного тупика. Но Россия осудила его пакт о нейтралитете с Японией, и небо прояснилось. И Сталин снова очень хороший парень!»[24] Неоднократно упомянутый Лайонс с категоричностью утверждал, что ни Рузвельт, ни любой другой национальный представитель не делают общественный адрес на войне без приветствий для Сталина. Редко в истории, действительно, имеет нацию, сделанную ее рвением к дружбе и понимающий больше декларации[25].

Подобная критика Сталина в США на завершающем этапе войны была естественна. Сталин являлся для американских консерваторов олицетворением агрессивного внешнеполитического настроя, неприемлемого режима, чужеродной идеологии. Слишком серьёзные разногласия идеологического и геополитического характера разделяли их, а логика завершения Второй мировой войны диктовала обострение этого негатива.

Эволюция образа И. В. Сталина, как показывает анализ основных его оценок, происходила вследствие не только объективных факторов, вызванных изменением соотношения сил в Европе и в мире и предощущением «холодной войны», но и под влиянием субъективных обстоятельств, обусловленных личностными характеристиками и Сталина, и авторов, которые писали о нём. Живучесть этих образов, однако, чрезвычайно сильна – американская историография, вплоть до настоящего времени, во многом сохранила приверженность тем образам, которые были сформированы в восприятии Сталина в военные годы.

Литература

[1] Статья подготовлена в рамках реализации научно-исследовательского проекта «Друг-враг: образ Советского Союза в американской прессе в годы Второй мировой войны». РГНФ (10-01-00051а)