Философия/философия культуры

к. филол. н. Антипов А.А.

профессиональный лицей «Приморский», Санкт-Петербург, Россия

Бытие сверхчеловека в эстетико-смысловом пространстве Достоевского и Ницше (к проблеме мнимого сходства и случайного родства)

Тематическая и даже духовная близость Достоевского и Ницше – факт, неоднократно признаваемый самим немецким иррационалистом и закономерно воплотившийся в одной из самых очевидных параллелей между русским писателем и немецким философом, выраженной в концепции сверхчеловека. Достоевский и Ницше показывают пути становления сверхличности, но при формальном сходстве эти пути имеют существенные различия. Понимание этих различий позволяет приблизиться к пониманию культурного и духовного излома столетий.

Культурным идеалом Ницше является «энергизм жизни, до крайности напряженный величайшим противодействием, оказываемым жизнью человеку» (А. Риль). «Энергизм жизни» у Достоевского – не идеал, а причина и следствие глубинного зла человеческой натуры, нуждающегося в преодолении.

Русский и немецкий мыслители выступают однозначно против «упорядоченных условий» (Ф. Ницше) становления сверхличности, но данный протест имеет разные основания.

И Достоевский, и Ницше растворяют бытие в становлении. Нестановящееся является для них безжизненным: Достоевский не дает права на жизнь остановившимся героям (Свидригайлов, Ставрогин), ему неинтересны герои цельные и даже нравственно цельные Истоком этого становления является аморализм. Но если у Ницше аморализм повышает энергию жизни, у Достоевского аморальный поступок приводит к резкому спаду жизненной энергии и ведет в результате к раскаянию, безумию, либо смерти.

И у Достоевского, и у Ницше содержание познания катализируется субъектом, а не объектом. Но суть иррационализма Ницше заключается в последовательном принижении разумных начал (В.Б Кучевский). «Уклонная форма», иррациональность человека у Достоевского непосредственно связана с особой ступенью рациональности. Итог познания Ницше – всегда заблуждение, У Достоевского – увенчание/развенчание (М. Бахтин) сверхчеловеческих идей.

Достоевский и Ницше стремились к сочетанию жизни и мысли (А. Риль). Но Сверхчеловек Ницше – это стремление к «дальнему» и к тотальному одиночеству. Достоевский показывает, что истоком пассионарности может быть только «почва», осознание своей всечеловечности, разрыв с которой приводит к неизбежной катастрофе.

Ницше не представлял будущего сверхчеловека в его психологическом, жизненном наполнении подобно тому, какими представил перед нами Достоевский героев-идеологов. Так, Ракольников как реальный и меняющийся человек показан в череде состояний и посредством речевых характеристик: эмоционально окрашенное внутреннее и внешнее слово, в отличие от статичного, аполлонического портрета – главные свидетельства жизненности, становления героя. При этом сверхтипичность Раскольникова изначально неприкосновенна, поэтому и «в раздражительном и напряженном состоянии», и «в смущении», и в моменты решительности и торжественности, и в моменты безволия, вялости и даже с «выделанно-нахальным» тоном необыкновенность Раскольникова остается непоколебимой. Иван Карамазов, в отличие от Раскольникова, не имеет даже эстетизированной внешности. Ее отсутствие компенсируется своего рода указаниями на нечуждость герою земного (которые практически отсутствуют в случае Раскольникова): он показан за коньячком у Федора Павловича, а его прошлые отношения с Катериной Ивановной подчеркивают реальность в нем человеческого. Если Раскольников находится в движении на протяжении большей части повествования, то действия Ивана эпизодичны – он статичнее Раскольникова и как образ боле абстрактен. Основным показателем его человеческой конкретности становится эмоционально окрашенное слово. Но при этом палитра красок, в отличие от слова Раскольникова, у слова Ивана уже и контрастнее: мы видим Ивана говорящего либо «с чрезвычайным спокойствием», либо вопящего «в каком-то восторге», со сверкающими глазами и скрежещущего.

Своим рождением будущий сверхчеловек Ницше отменяет старый мир и создает новый – где «сверхчувственное становится несостоятельным продуктом чувственного» (М. Хайдеггер). И все сверхчеловеческое остается у Ницше на уровне трансцендентных метафор. У Достоевского по ту сторону человеческого находятся Свидригайлов и Ставрогин. Они преодолели человеческое, о чем выразительно свидетельствуют их демонические лица-маски. Но ни у того, ни у другого нет инстинкта жизни, и оба судорожно цепляются за последнюю надежду продлить себя в человеческом. Герои гибнут, так как их человеческий потенциал на момент повествования исчерпан.

Достоевский еще до Ницше указал на тот парадокс, который Ницше оставляет без внимания: человеческое тождественно жизненному, и, утрачивая первое, нечеловек утрачивает желание жить, зависая в безжизненном пространстве между этим «не» и «сверх». Само пространство другого мира, которое рисуют перед собой расчеловечившиеся идеологи, показывает предельный уровень их неверия в свое «сверх» и страха перед реальной сверхчеловеческой ответственностью: Свидригайлов упирается в баню с пауками, а мысль Ставрогина ограничивается луной, где все равно не все равно.

Главная проблема героев Достоевского в том, что они осознают свою греховность, и чем дальше заходит гордое сознание, тем больше разрушается целостность личности. По словам преподобного Иустина (Поповича), в результате нарушения святости личности последняя превращается в «легион» либо «доводит эвклидовый ум до кошмарного бреда». Раскольников и Иван Карамазов изначально осознавали, что живут в мире греха, что совершают грех и понимали, что обречены на расплату. При этом их отчаяние во грехе – не облегчает его, а, по словам Кьеркегора, только утяжеляет: «отчаяние во грехе… весьма мало указывает на добро, оно еще более указывает на грех». Цельный же сверхчеловек Ницше не знает греха и не болен им. Его явление – констатация излечения от болезни человеческого, рождение нового мира, где не действуют старые законы: греха, отчаяния, искупления и всего того, что Ницше считал паразитическим. Ницше хорошо понимал причину, по которой идеологи Достоевского не смогли перешагнуть на ту сторону за-человеческого и поэтому так активно призывал к нивелированию всех христианских ценностей, расчищая путь своему сверхчеловеку.

При концептуальных этических различиях сближение Достоевского и Ницше обнаруживается в пространстве эстетического.

Стилистико-психологический принцип «двойничества» в романах Достоевского – не что иное, как возвеличивание, поэтизация героя-идеолога, противопоставление его маленьким двойникам, которые работают на центральный образ. Под углом ницшеанской мысли двойничество можно понимать не только хрестоматийно: как способ развенчания идеи и идеолога, но как стилевое выражением преодоления человеческого в пространстве «великого пятикнижия»: это способ очищения идеи и избавления идеолога от того, что либо дискредитирует сверхчеловеческое, либо затрудняет к нему путь. Благодаря Лужину идея Раскольникова очищается от мещанского налета, а само преступление – от его прозаичного воздействия на читателя. Сам образ Лужина явно вбирает в себя всю пошлость жизни, поэтому о его мелком позоре мы помним в деталях на протяжении всего романа, а о содержании главного преступления, жертвой которого стала не только старуха-процентщица, но и беременная Лизавета, забываем. Можно говорить о том, что преступление сверхтипичного Раскольникова, в отличие от прозаичной, типичной лужинской провокации, закономерно предстает в ирреальных, даже постмодернистских красках и именно поэтому реально не воспринимается. В «темном» (К.В. Мочульский) двойнике Свидригайлове мы видим проекцию возможного демонизма идеолога «Преступления и наказания» и его самоубийства. По словам Кьеркегора, демоническое «есть страх перед добром», «это несвобода, которая хотела бы отгородиться от всего». Среди внешних проявлений демонического датский философ указывает «неторопливость…, любопытство, нечестный самообман, возвышенное пренебрежение, ничтожную деловитость и т.д.», – то есть те черты, которые присущи Свидригайлову, оттянувшего их от избежавшего демонизации Раскольникова.

Намного сложнее и разветвленнее система двойников в «Братьях Карамазовых». «Лужинскую» роль, то есть роль впитывания пошлости жизни, по отношению к главному герою выполняют Смердяков, Ракитина, г. Хохлакова. Очевидно, что центральна фигура в этом ряду Смердяков. Мизантропизм Ивана является мизантропизм высокого рода на фоне мизантропизма смердяковского, хотя последний – ученик первого. Иван Карамазов имеет возможность не убивать сам, так как есть Смердяков.

Ивану Карамазову позволяют оставаться сверхтипом и крупные двойники – близкие сверхтипу по своим функциональным ролям и самостоятельности. Благодаря двойнику действия Дмитрию Иван может сохранять внешнюю непоколебимость, а слезы благоговения, которые мы могли бы увидеть на его лице, отданы двойнику совести Алеше. Действия братьев Ивана, в основе которых лежат иррациональная жизненная («карамазовская») сила, а также благочестие, сакральность не дискредитируют человеческое, но не могут выразиться в чертах идеолога, который стремится за человеческие пределы.

Без двойников Достоевскому не удалось бы создать сверхтипический образ в рамках художественного пространства: сверхтип не может совершать поступки или проявлять чувства, которые являются слишком человеческими. Ницше посвятил значительную часть своего творчества поэтизации сверхчеловека и противопоставлению его массе, работающей на сверхчеловека. В том случае, если бы «Так говорил Заратустра» создавался по художественным законам реализма, Ницше был бы вынужден окружать сверхчеловека системой двойников. Это позволяет предполагать, что Достоевский эстетически вуалировал те идеи, которые впоследствии в качестве манифеста, проповеди высказал Ницше.

В эстетико-смысловом пространстве Достоевского, как и впоследствии у Ницше нашла выражение идея вечного возвращения. Живые идеологи Достоевского возвращаются на протяжении всего романа: это и физические круги-встречи с одними и теми же персонажами, и кружение вокруг одной и той же смысловой точки, которая является и утверждением «я – «убивец», и вопросом: «а все ли позволено?». Наконец, финал обоих романов – это завершение одного большого круга и – явные указания на возвращение: Раскольников должен вернуться в «другой истории» о его преображении, а финал «Братьев Карамазовых» обещает целый ряд возвращений, связанных с фигурой Ивана: это и вероятность его возвращения к другой сознательной жизни, и возвращение мысли Ивана в Коле Красоткине, и возможное становление мысли Ивана как дела в Алеше Карамазове.

Сопоставление Достоевского и Ницше позволяет понять, что вся история и культура рубежа XIX-XX вв. подготавливала рождение сверхчеловека. Эстетическая привлекательность сверхчеловека нашла выражение даже в целой культурной эпохе (Серебряный век). Но за эстетикой не были рассмотрены этические предупреждения Достоевского и Ницше: о разрушительной силе, которую несет в себе и чистое челевекобожество, идея избранничества, и голая масса, чернь. XX век наглядно продемонстрировал и то, и другое.

Литература:

1. Достоевский, Ф.М. Собр. Соч.: в 15 т. – Л., 1991. – Т. 5, 10-11.

2. Ницше, Ф. Сочинения: в 2 т. – М., 1990. – Т. 1, 2.

3. Вересаев, В.В. Живая жизнь. О Достоевском и Льве Толстом. Аполлон и Дионис (о Ницше). – М., 1991.

4. Ермакова, М.Я. Традиции Достоевского в русской прозе. – М., 1990.

5. Иустин (Попович), преподобный. Философия и религия Ф.М. Достоевского. – Минск, 1998.

6. Кучевский В.Б. Философия Нигилизма Фридриха Ницше. – М., 1996.

7. Кьеркегор, С. Страх и трепет. – М., 1993.

8. Мочульский, К.В. Достоевский. Жизнь и творчество. – Paris¸ 1980.

9. Риль А. Ницше как художник и мыслитель. – СПб, 1909.

10. Роднянская, И.Б. Художник в поисках истины («Братья Карамазовы» как завет Достоевского). – М., 1989.

11. Хайдеггер, М. Ницше и пустота. – М., 2006.

12. Шестов, Л. Достоевский и Ницше (философия трагедии). – М., 2007.

13. Юнгер, Ф.Г. Ницше [Электронный ресурс]. Режим доступа: http// www.nirtzche.ru.