Озерова Е.Г.

Белгородский государственный университет, Россия

ПРОТОДИСКУРСИВНОЕ ПРОСТРАНСТВО ПОЭТИЧЕСКОЙ ПРОЗЫ И.С. ТУРГЕНЕВА

Внутренняя речь поэтической прозы И.С. Тургенева подвергается интерпретации протодискурсивной среды, где зарождается философско-психологический смысл произведения, который для автора становится основным предметом художественной вербализации, а для читателя – главным предметом декодирования. Под поэтической прозой нами понимается лаконичный прозаический текст с преобладающим чувственно-авторским Я и повышенно-эмоциональным (лирическим) стилем речи. Не случайно такие произведения называют ещё лирической прозой. А.А. Потебня отмечает, что поэзию можно встретить в любом произведении, «где определённость образа порождает текучесть значения, то есть настроение за немногими чертами образа и при посредстве их видит многое в них не заключённое, где даже без умысла автора или наперекор ему появляется иносказание» [4: 373]

Образы-символы расширяют когнитивное пространство номинативных единиц: И.С. Тургенев долгое время жил в Германии, в совершенстве владел немецким языком, знания которого и помогли в создании метафорических образов поэтической прозы. Обратимся к Большому немецко-русскому словарю, чтобы раскрыть составляющие дефиниции антропонимов: Jungfrau: дева, девственница die Allerheiligste [Heilige] Jungfrau – Пресвятая Дева (Мария); Богородица. Finsternis: 1. темнота, мрак, тьма; 2. перен. мрак, безысходность. Arg: высок. зло, злонамеренность. Horn: вестник. Таким образом, интерпретация метафорической антитезы раскрывает и когнитивные, и коннотативные коды: девственное, чистое, непорочное противопоставлено вестнику мрака, тьмы и зла (ср.: рай и ад).

Интерпретация образа-символа Юнгфрау в поэтической прозе И.С. Тургенева имеет и второй смысловой план: в религиозном значении эта дефиниция олицетворяет Деву Марию, Сын которой, как известно, победил смерть, воскрес из мертвых, поэтому образ смерти в таком контексте может обозначать не разлуку, а соединение: (Кондак 9) Всякое естество ангельское превозносит Тя, Богородице, человечестии же роди вси Матерь Тя Божию славим, и почитаем пречестное Твое Успение, Царице: Тебе бо ради земнии небесным совокупляются, согласно поющее Богу: Аллилуиа!. Смерть становится радостной встречей, продолжением жизни души: «…по рождестве Дева, и по смерти – жива», «в рождестве Ты сохранила девство, а в успении мира не оставила».

Следует отметить, что образы-символы, отражающие психологический настрой автора, эксплицируются на апперцептивном уровне. Когнитивными смыслами наполнен и жанр стихотворений в прозе, который реализуется в системе культурных кодов (ассоциативные смыслы, воспроизводящие этнокультурные образы), а внутренний характер предопределён дискурсивной действительностью. Стихотворения в прозе И.С. Тургенева – это философско-культурные поэтически образные системы, кодирующие субъективный генотип автора. Но вместе с тем это произведения словесного искусства, в которых читателем эксплицируется скрытый эмотивный регистр русского менталитета, так как, только становясь «интерпретированным» [читателями], произведение преодолевает время и включается в движение общественного сознания, а внутри него оно становится значимым для индивидуального сознания. Интерпретация определяет направленность понимания текста и обозначает онтологическую связь языка и мира» [3: 14].

Основу лингвокультурологической интерпретации этого речевого жанра составляют два доминирующих механизма – когнитивный и эмотивный – в их дискурсивно-коннотативном взаимодействии. Единство умственных и чувственных регистров, отражающих жизненный опыт и личностную деятельность автора, проявляется во внутренней речи повествовательного нарратива, содержащей размышления о смысле жизни, быстротечности времени. Ср.: Как пуст и вял и ничтожен почти всякий прожитой день! Как мало следов оставляет он за собой! Как бессмысленно глупо пробежали эти часы за часами! И между тем человеку хочется существовать; он дорожит жизнию, он надеется на нее, на себя, на будущее… О, каких благ он ждет от будущего! Но почему же он воображает, что другие, грядущие дни не будут похожи на этот только что прожитой день? Да он этого не воображает. Он вообще не любит размышлять – и хорошо делает. « Вот завтра, завтра!» – утешает он себя, пока это «завтра» не свалит его в могилу. Ну – а раз в могиле – поневоле размышлять перестанешь («Завтра, завтра!»).

Создаваемый во внутренней речи обобщённый образ земного человека подчинён законам бытия, за которым неумолимо стоит призрак смерти. Стихотворением в прозе «Завтра, завтра!» И.С. Тургенев продолжает тему суетности земной жизни: «… пуст, вял и ничтожен почти всякий прожитой день!». Когнитивно-дискурсивный анализ поэтической прозы И.С. Тургенева позволяет провести параллель с текстом одного из фрагментов Ветхого Завета, называемым Книгой Екклесиаста: Что пользы человеку от всех трудов его, которыми трудится он под солнцем? (Еккл.1,3); Суета сует, сказал Екклесиаст, суета сует, – все суета! (Еккл.1,2) . Таким образом, всё земное – суета сует, только в Боге смысл и предел человеческого бытия: возвратится прах в землю, чем он и был; а дух возвратится к Богу, Который дал его (Еккл.12:7).

Интерпретация образа смерти в поэтических миниатюрах эксплицируется когнитивной метафорой, которая «выступает средством создания нового смыслового содержания» [1: 171]: Я оглянулся – и увидал маленькую, сгорбленную старушку, всю закутанную в серые лохмотья. Лицо старушки одно виднелось из-под них: желтое, морщинистое, востроносое, беззубое лицо («Старуха»); Мне сдается: стоит возле моей кроватки та неподвижная фигура... В одной руке песочные часы, другую она занесла над моим сердцем... («Песочные часы»); Мне почудилось, что между нами сидит высокая, тихая, белая женщина. Длинный покров облекает её с ног до головы… Никуда не смотрят её глубокие, бледные глаза; ничего не говорят её бледные строгие губы… Эта женщина соединила наши руки… Она навсегда примирила нас. Да… Смерть нас примирила… («Последнее свидание»).

Образ смерти является междискурсивной константой. Как известно, он нередко встречается в русских народных сказках: « … солдат пошел себе дальше. Вот шел и шел он так долгонько, и до дому уже недалеко осталось, всего три дня ходьбы! Вдруг повстречалась с ним старуха, такая худая да страшная, несет полную котомочку ножей, да пил, да разных топориков, а косой подпирается. Загородила она ему дорогу, а солдат не стерпел этого, выдернул тесак да и закричал: – Что тебе надобно от меня, старая? Хочешь, тебе голову раскрою? Смерть (это была она) и говорит: – Я послана Господом взять у тебя душу! Вздрогнуло солдатское сердце, упал он на колени да и говорит: – Смилуйся, матушка-смерть, дай мне сроку только три года; прослужил я королю свою долгую солдатскую службу и теперь иду с родными повидаться. – Нет, – говорит смерть, – не видаться тебе с родными и не дам я тебе сроку три года. – Дай хоть на три месяца. – Не дам и на три недели. – Дай хоть на три дня. – Не дам тебе и на три минуты, – сказала смерть, махнула косой и уморила солдата» («Солдат и смерть»). Образ смерти близок народнопоэтическому творчеству и других народов. Достаточно ярко он используется в венгерских сказках: Но хоть и старость пришла, а старуха эта никогда не думала о том, что может однажды наступить и ее черед – что к ней постучится смерть. День и ночь не разгибала она спины, по хозяйству хлопотала, убирала, стирала, шила, мыла. Такая она была неуемная, на работу горячая и неугомонная. Но однажды смерть вывела на дверях мелком и старухино имя и постучалась к старухе, чтобы забрать ее с собой. А старухе невмоготу было расставаться с хозяйством, и стала она смерть просить-умолять, чтобы еще сколько-нибудь не трогала, дала бы ей хоть немного, если уж не с десяток лет, то хотя бы годик пожить. Смерть никак не соглашалась. А потом все-таки расщедрилась: – Ладно уж, дам тебе три часа. – Почему ж так мало? – взмолилась старуха. – Ты меня хоть нынче не трогай, завтра забери с собой. – И не проси! – сказала смерть. – А все-таки! – Никак нельзя. – Да полно! – Ладно, – сказала смерть. – Коли так просишь, пусть будет по-твоему. Старуха обрадовалась, но виду не подает и говорит: напиши на дверях, что до завтра не придешь. Тогда, как увижу твою руку на двери, спокойнее буду. Надоели смерти старухины причуды, да и времени не хотелось зря терять. Вытащила она мелок из кармана да на дверях им написала: – "Завтра" («Старуха и смерть»).

Во внутренней речи дискурсивно-смысловые коннотации поэтической прозы И.С. Тургенева превалируют над узуальным значением образного слова. Эта закономерность подтверждается и исследованиями психологов. Во внутренней речи, по утверждению Л.С. Выготского, происходит обогащение слов смыслом и преобладание смысла над значением достигает предела. Объясняется это двумя факторами. Во-первых, согласно учению А.Р. Лурия, «…мысленная речь навевается и моментами разного рода раздумий…». Сравним первоначальное название стихотворений в прозе И.С. Тургенева «Старческие раздумья». Во-вторых, внутренняя речь является, как видим, речью «для себя» и «про себя», в то время как внешняя (озвученная) – это речь для «других».

Литература:

1. Алефиренко, Н.Ф. Язык, познание и культура: Когнитивно-семиологическая синергетика слова [Текст] / Н.Ф. Алефиренко. Волгоград, 2006.

2. Библия. Книги Священного Писания. Ветхого и Нового Завета [Текст] / Библия. М., 2007.

3. Доманский, В.А. Литература и культура: Культурологический подход к изучению словесности в школе [Текст] / В.А. Доманский. М., 2002.

4. Потебня, А.А. Эстетика и поэтика [Текст] / А.А. Потебня. М., 1976. 614 с.

5. Тургенев, И.С. Полное собрание сочинений и писем в тридцати томах [Текст] / И.С. Тургенев. М., 1978.