Философия/1.Философия литературы и искусства.

К.ф.н. Васильева Г.М.

Новосибирский государственный университет экономики и управления, Россия

«Фаустовская душа» в философии Шпенглера

В сочинении «Закат Европы» («Der Untergang des Abendlandes», 1918) Шпенглер не раз повторяет, что фаустовская культура – в противоположность античной – является культурой душевного исследования, самоиспытания, историей большого стиля. Шпенглер представляет в работе специфически фаустовский комплекс мыслей. Он причисляет себя к фаустовским натурам: «Wir, faustische Naturen…», «wir faustischen Menschen». Философу принадлежит определение «фаустовская душа» («die faustische Seele»); невыразимое начало является ее формой. Видимо, словосочетание создано по аналогии с «Признаниями прекрасной души» Гёте (6-я книга «Годов учения Вильгельма Мейстера»).

Смысл настоящей (бессознательной и внутренне необходимой) символики коренится в феномене смерти. Именно в нем открывается тайна пространства («in dem sich das Geheimnis des Raumes enthüllt»). Эту мысль о макрокосме философ связывает со словами Гëте из «Фауста»: «Все преходящее есть только подобие» («Alles Vergängliche ist nur ein Gleichnis»). Шпенглер замечает: любая религия и философия имеют свой источник в размышлении о смерти. Новая культура пробуждается с новой идеей о смерти. Около 1000 года на Западе распространилась мысль о конце мира. Именно тогда родилась фаустовская душа западных стран («wurde die faustische Seele dieser Landschaft geboren») (S. 216). Во всех великих воззрениях – от Данте до Канта и Гëте – Божественное является вечным пространством. Начиная с крестовых походов, фаустовская вездесущность Бога все более определенно воцаряется в картине мира.

Прасимволом фаустовской души является чистое безграничное пространство («der reine grenzenlose Raum»). Телом ее становится западная культура. Она расцвела с рождением романского стиля в Х веке, на северных низменностях между реками Эльба и Тахо. Склонность к бесконечному подспудно жила в обитателях северных стран, еще до проникновения в эти земли первых христиан. Северную культуру Шпенглер называет культурой духа («eine Kultur des Geistes») (S. 330). Фаустовская душа, пробудившись, преобразовала в духе своего прасимвола древнегерманское язычество и восточное христианство. Шпенглер полагает, что именно «Эдда» сохранила наиболее раннее религиозное выражение фаустовской душевной стихии. Сказания о рыцарях Круглого Стола, истории о Граале, Парсифале и Тристане философ рассматривает как часть фаустовского мифа. Древние кельтские мотивы были ассимилированы германским миром чувствований и мыслей. Эта стихия достигла внутреннего завершения в тот период, когда Одилон Клюнийский – пятый по счёту аббат монастыря Клюни – положил начало фаустовскому движению западной церкви.

Согласно Шпенглеру, фаустовское существование ведóмо глубочайшим самосознанием («faustisch ist ein Dasein, das mit tiefster Bewuβtheit geführt wird»). Шпенглер называет это существование личной культурой размышлений, мемуаров, ожиданий, совести. Оно наблюдает себя. Родиной фаустовской души является безграничное одиночество («Hier wird die grenzenlose Einsamkeit als die Heimat der faustischen Seele empfunden»). Оно становится постоянным мотивом («die Einsamkeit der faustischen Seele») (S. 240). Пробуждающаяся фаустовская душа придумала Валгаллу («von der erwachenden faustischen Seele erdacht») (S. 238). Та предстает как огромный символ одиночества. В германо-скандинавской мифологии это небесный чертог для павших в бою. В нем обитают необщительные боги и богатыри. Местопребывание Валгаллы определить нельзя. Она потеряна в безграничности, парит по ту сторону реальности, в далеких, темных, фаустовских областях («in fernen, dunklen, faustischen Regionen») (S. 239). Шпенглер перечисляет самых одиноких героев всех культур: Зигфрид, Парсифаль, Тристан, Гамлет, Фауст. Чувство одиночества в бесконечных далях воплощают пастушья песня в начале третьего акта в опере Вагнера «Тристан и Изольда», сцена в лесу – до встречи Парсифаля с благородным Гаваном («Парсифаль»). В трагедии Гëте во всей глубине возвращается мотив внутренней потерянности, таинственного сострадания. Шпенглер подчеркивает: это начало фаустовское, и только фаустовское («das ist faustisch und nur faustisch») (S. 239). Философ цитирует отрывок из сцены «Ночь»: «Ein unbegreiflich holdes Sehnen, / Trieb mich, durch Wald und Wiesen hinzugehn,
/ Und unter tausend heißen Tränen / Fühlt' ich mir eine Welt entstehn» (строки 775–778) («Непостижимо милая тоска, / Заставь меня идти через лес и долины, / И тысячью жарких слез / Почувствую я возникший мир». Уже в «Эдде» можно предчувствовать те глубокие полночи («jene tiefen Mitternächte»), в которых пребывает Фауст. Их «удерживают» гравюры Рембрандта, в них теряются звуковые краски Бетховена.

Шпенглер часто выделяет курсивом слова со значением «бесконечность, даль». Принципом и признаком западного бытия является бесконечность. «Даль» обретает двойной смысл, в зависимости от того, находится ли она в процессе становления или превратилась в ставшее. Фаустовская душа – через все чувственные границы – стремится к бесконечности («über alle sinnlichen Schranke») (S. 320). Она обращается к руинам и свидетелям далекого прошлого. Со времен Петрарки эта склонность проявлялась в собирании древностей, рукописей, монет, в паломничествах, раскопках и филологических занятиях. Фаустовская душа видела свой способ существования не во внешнем человеке, а в личности, в характере («sondern in der Persönlichkeit, dem Charakter oder wie man es nennen will») (S. 331). Душевную динамику фаустовского бытия составляет триединство: мысль, чувство, воля. Фаустовскую культуру философ называет культурой воли (Willenskultur). Воля и мышление в картине души – то же, что направление и распространение, история и природа, судьба и причинность в картине внешнего мира. Воля связывает будущее с настоящим; мышление соединяет безграничное с тем, что находится здесь и сейчас. На взгляд Шпенглера, динамическая картина Вселенной Галилея, Ньютона и динамическая картина души с волей как центром отношений обозначают одно и то же. Обе они – картины барокко, символы фаустовской культуры, достигшей зрелости.

Фаустовские натуры судят о человеке по его деятельности, воспринимают личность как действующую. С этой точки зрения они оценивают намерения, основания, силы, убеждения, привычки, что объединяется в одном слове – «характер». Настоящую биографию (как «Поэзия и правда» Гëте) создает характер. Характер есть форма подвижного существования, в котором, при наиболее возможной изменчивости в частностях, достигается высочайшее постоянство в принципиальном. Не подлежит сомнению глубокое родство характера и воли. Характер в картине жизни означает то же, что воля в картине души. Основное требование всех западных этических систем (как бы ни отличались их метафизические и практические формулы) звучит одинаково: человек должен иметь характер. Характер образует себя в потоке жизни. Отношение жизни к действию формирует фаустовское впечатление о человеке («ist ein faustischer Eindruck vom Menschen») (S. 402). На вершине европейской культуры, с XVII столетия, слово «жизнь» означает то же, что и «воля».

Шпенглер приводит содержание фаустовских императивов («der Inhalt aller faustischen Imperative») – от времени создания готических соборов, крестовых походов до Канта, Фихте и далее, вплоть до проявлений огромной воли западных государств, власти экономики и техники. Фаустовская драма в культуре также является драмой характеров («die faustische, das Charakterdrama») (S. 406).

Литература:

1. Spengler О. А. G. Seelenbildund Lebensgefühl / Spengler О. А. G. Der Untergang des Abendlandes. Umrisse einer Morphologie der Weltgeschichte. – München: Verlag C.H. Beck, 1990. – S. 381–481.