Киричук Е.В. Омский государственный

университет им. Ф.М. Достоевского

Проблема «невстречи» в поэзии А. Ахматовой и прозе Д. Джойса.

Роман Д. Джойса «Улисс», как известно, содержит 18 эпизодов, но любимым эпизодом автора является «Итака» (17-ый). Джойс называл эту часть романа скелетом всего «Bloomsday», события этого дня – 16 июня 1904 года – «кости» текста. Действительно этот эпизод собирает воедино все произошедшее с героями (Стивеном Дедалом и Леопольдом Блумом) и в потоке сознания Блума, который подводит итоги дня, каждое событие получает библейское истолкование: «жертва всесожжения» - завтрак, «обряд Иоанна» - баня, «Армагеддон» - драка в «веселом доме миссис Беллы Коэн» и т. д.

Вторая особенность этого эпизода заключается в избранной автором диалогической форме повествования, которое строится по принципу катехизиса: вопрос – ответ, причем говорящий, задающий вопрос иногда автор, а иногда герой – Блум, поскольку место действия – дом самого Леопольда Блума на Экклз стрит, 7.

«Итака», в таком контексте, - это эпизод, не только собирающий события дня, но и определяющий их смысл и место в жизни каждого из героев, здесь это – Блум и Дедал. «Вопрос – ответ» предполагает прояснение истины, выявление сути предмета, коим для верующего становится его символ веры, а для наших героев – попытка извлечь смысл из случайной встречи на закате длинного дня. Им как бы дается возможность завершить этот день воссоединением Отца и Сына, но такой встречи, как мы знаем, не происходит. Стивен отвергает всякую возможность продолжить отношения с Блумом или его женой Мэрион (Молли). Сама проблема «встречи» в таком аспекте приобретает значение сложного и неоднозначного понятия. Говорящих объединяет местоположение, общий локус – дом Блума, его «Итака». Но ведь по Гомеру на Итаке Одиссей – Улисс обретает дом и сына, в тексте Джойса возвращение не означает обретение: для Стивена - гостя являются чужими и дом, и его хозяин; для Блума – хозяина это дом, но «дом рабства» (1, с.139) - нежеланный, но единственный приют. Задача «встречи», созданной автором в этом контексте – заставить их увидеть друг друга, настойчиво предлагая вглядеться в лицо и душу собеседника. В этом случае принцип катехизиса работает как система взаимоотражений – зеркал. Иногда их разговор становится кривым зеркалом, отражающим искаженно, иногда их просто ставят лицом к лицу, но «лицом к лицу лица не увидать». Дедал поэт, «гидрофоб», Блум – человек практический, поэт плохой, «водолюб». Первый слышит в звоне колоколов возвышенный гимн, второй – всего лишь восклицание «Эй - гей». И все же в зеркале можно увидеть больше, чем просто отражение. Лица Дедала и Блума – зеркала, по которым им предлагается увидеть в чужом себя. В сцене, когда Блум провожает Дедала, Джойс использует уже непосредственно метафору «телесного зеркала»: «В молчании, созерцая друг друга в паре телесных зеркал предстоящих друг другу ихегонеего парных лиц». (1, с.142)

Зеркало как вещь и как символ возникнет еще раз, когда Блум, проводив гостя, поднимется в спальню и, увидев свое отражение в зеркале, задумается о том, как он мог бы иначе построить жизнь, исчезнув, все начать сначала. Он мечтает об усадьбе с коттеджем, покое загородной жизни. Возводит в своем воображении необретенный идеальный дом «Блум-коттедж, Вилла Сент-Леопольд, Флауэрвилль.» (1, с.150) Но Джойс возвращает его к реальности, человек, владеющий «страховым полисом, чековой книжкой, свидетельством о владении облигациями» (1, с.158) не может жить во Флауэрвилле. Блум слишком привязан к реальному, вещному миру, даже в предполагаемом объявлении о собственной пропаже он указывает сумму скромного денежного вознаграждения. Но катехизис вступает в свои права и Джойс заставляет Блума помыслить не о том, как составить точные приметы описания его обычной внешности, а какие дать этому новому Блуму имена, подобающие в этом случае, поскольку почти невозможно представить, что рекламный агент Леопольд Блум решится на побег. «Какие всеобщие двучленные наименования подобали бы ему, как сущему и несущему?

Носимые любым или неведомые никому. Всякий или Никто». (1, с.160) Последние детерминации необходимо пояснить. Известно, что Одиссей, не открывая свое имя Циклопу, назвался Никто; известно также, что существует пьеса-моралите «Всякий» 1485 года, которую упоминает в Комментариях к роману Джойса Е. Гениева, истолковывая эту аллюзию.

Но принцип «телесного зеркала», положения «лицом к лицу» предполагает еще одно, как кажется, очевидное толкование. Всякий или Никто – персонажи знаменитой гравюры «Эльк» П. Брейгеля Старшего. Брейгель, конечно, писал своего «Элька» под влиянием пьесы-моралите на тему обретения истинного знания, очищающего душу, но его гравюра мыслью и кистью художника приобрела несколько иной смысл.

Концепция человека, воплощенная Брейгелем в этой картине, получила множество интерпретаций и толкований. Во всяком случае, нам представляется необходимым судить о ней с точки зрения предложенной Брейгелем идеи: Эльк или Каждый – человек, живущий в «перевернутом мире», символом которого является пробитый шар с крестом наверху. Перевернутый мир был своего рода кривым зеркалом идеального мира, к которому должен стремиться человек, искореняя свои пороки.

Эльк Брейгеля бродит среди осколков вещного мира. Набитые вещами мешки, шахматная доска, циркуль, мастерок каменщика – бесполезные предметы, если внешнее отделено от внутреннего. Символика мира «внутри» - картина в картине, изображающая шута с зеркалом. Внешнее и внутреннее тождественны самому символу картины в картине, но, когда они разделены, мир разрушен или перевернут.

Блум идеально воплощает оппозицию «Всякий и Никто» или «Эльк и Немо». Он действительно живет в мире вещей, и его картина мира строится из обширнейших и часто бесполезных знаний. Джойс исчерпывающе подробно, утомляя читателя, описывает такой способ миросозерцания через призму вещей: «… текст являет собой бесконечный перечень предметов, событий, имен. Так и кажется, что это инвентаризация всего, попавшего в поле внимания Блума, который возвращается со Стивеном на свою Итаку…» - пишет Е. Гениева. (1, с.167) Такой пронизанный научными обоснованиями (например, работы водопровода) текст является способом создания еще одной зеркальной оппозиции: мира материального, полного радостей и забот повседневности (экзистенциальное) и мира поэтического, существующего в вечном единстве части и целого (универсальное), заставляющего даже Блума интуитивно чувствовать эту его древнюю, универсальную природу. Что видят наши герои, выходя в сад из дома? «Звезд небодрево, усеяно влажными ночной бирюзы плодами» (1, с.139) или «Что это было ни небодревом, ни небогротом, ни небозверем, ни небочеловеком. Что то была – Утопия, ибо нет никакого способа достичь от известного к неизвестному; бесконечность, которую с равным успехом можно полагать и конечною посредством предполагаемого рядорасположения одного или более тел…» (1, с.141) Два зеркально зависимых способа миросозерцания, которые сам автор определяет как «научное» и «художественное». Синтез их привел бы к обретению гармонии, устранению необходимости зеркала, но в «доме рабства» это невозможно. Блум и Дедал как «парные лица» не состоялись. Дедал удаляется по переулку и Блум слышит: «Двойное эхо удаляющихся шагов по небеснорожденной земле. Двойные отзвуки еврейской арфы в гулком переулке». (1, с.143) Этой метонимией подводится итог, поскольку аллюзия зеркальности исчерпала свои смыслы: встреча не состоялась, ее целью было – рождение поэта, еврейской арфы. Еврейской арфой называют и музыкальный инструмент, и библейского царя Давида, создавшего поэзию, воплощенную в псалмах. Псалмопевец Давид, чьим атрибутом считается арфа, становится воплощением ожидаемой, но незамеченной Дедалом «эпифании», возможностью существования поэта в реальном мире вещей.

Зеркальный текст Джойса, таким образом, выстраивается по принципу создания бесконечного «коридора», лабиринта смыслов, обращающего явное, простое в сложное и наоборот. Это зеркальный текст, в котором образы обладают многозначностью, проявляющейся как бы случайно, вне воли автора (Блум как Дедал, Дедал как Давид, возможно и далее…).

Такой принцип построения текста как «телесного зеркала» мы находим очень далеко от Джойса, в «Поэме без героя» А. Ахматовой.

«Но сознаюсь, что применила Симпатические чернила, Что зеркальным письмом пишу, И другой мне дороги нету,- Чудом я набрела на эту

И расстаться с ней не спешу» – писала А. Ахматова о своей «Поэме». (2, с.503) След Джойса в поэтическом тексте А. Ахматовой, почти неощутимое присутствие определяется через действительно зеркально выстраивающуюся систему знаков, отмечающих тягостные для его автора воспоминания. Известно, что поэма отсылает к двум очень близким и дорогим Ахматовой людям, хотя посвящена она трагической фигуре Всеволода Князева, покончившего с собой из-за неразделенной любви. Эти двое - поэт Осип Мандельштам и английский философ Исайя Берлин.

  «Роман Джеймса Джойса "Улисс" вошел в круг чтения Ахматовой в 1937 г. В "Листках из дневника" Ахматова писала о Мандельштаме в 1937 г.: "В то же время мы с ним одновременно читали "Улисса" Джойса. Он - в хорошем немецком переводе, я - в подлиннике" (Ахматова 1996, с. 172). … Ахматова сказала М. Я. Варшавской: "Великая книга. <…> Вы не понимаете ее потому, что у вас времени нет. А у меня было много времени, я читала по пять часов в день и прочла шесть раз. Сначала у меня тоже было такое чувство, будто я не понимаю, а потом все постепенно проступало, - знаете, как фотография, которую проявляют" (там же, с. 211). В 1960-е гг. в записных книжках Ахматова не раз вспоминала, что первоначально у ее "Реквиема" был эпиграф из "Улисса": "You cannot leave your mother an orphan" - "Ты не можешь оставить свою мать сиротой". Позднее Ахматова сделала эти слова эпиграфом к посвященному сыну циклу "Черепки", включившему в себя стихи 1930-х гг. и 1958». (3)

«Черепки» и «Реквием» связываются с темой сына, эта же трагическая тема звучит в эпилоге «Поэмы без героя». Цитата из романа Джойса, из эпизода «Быки Гелиоса», изображающего роды миссис Пьюрфой, указывает на то, что «…А.А. Ахматова «выбрала» в эпиграфе едва ли не главную тему романа – тему сына». (4, с. 176-177) В эпилоге «Поэмы без героя» Ахматова говорит:

«И открылась мне та дорога, По которой ушло так много, По которой сына везли, И был долог путь погребальный Средь торжественной и хрустальной

Тишины Сибирской Земли». (2, с.509)

Отчуждение от дома («А веселое слово – дома – Никому теперь незнакомо»), разлучение с сыном – две катарсические темы эпилога, написанного в 1942 году, который является завершением путешествия в мир теней, в 1913 год из 1940. Эти даты, конечно, имеют знаковый смысл: 1913 – дорога в 1914, а 1940 – в 1941. 1913 – повесть о погибшем поэте, в образе которого читают и Вс. Князева, и О. Мандельштама, воспоминания об ушедших безвременно поэтах приводят Ахматову в мир Теней, зеркальных отражений «без лица и названья».

«В то время Ахматова работала над "Поэмой без героя", в первой главе которой прозвучал "чистый голос: я к смерти готов" - голос О. Э. Мандельштама, произнесшего эти слова в феврале 1934 года во время прогулки на Тверском бульваре. Ахматова выводит его из поэмного маскарада, из "петербургской чертовни", из балетного либретто, где он только "одна из теней", и начинает вспоминать и воскрешать для себя образ этого чудаковатого, странного человека и редкостного поэта, "донесшего до нас новую божественную гармонию». (5)

Трагическая судьба поэта как лирическая тема связывается с личными воспоминаниями А. Ахматовой. Но за пределы «гофманианы» она выводит не только образ О. Мандельштама (Вс. Князева), но и тень великого псалмопевца Давида, которого, впрочем, не именует: «Ты… ровесник Мамврийского дуба, Вековой собеседник луны, … И ни в чем не повинен: ни в этом, Ни в другом и ни в третьем… Поэтам Вообще не пристали грехи. Проплясать пред Ковчегом Завета Или сгинуть! Да что там! про это Лучше их рассказали стихи». (2, с.485)

Второй неназванный персонаж – Гость из будущего, прообразом которого стал И. Берлин, с которым Ахматова встречалась в Ленинграде осенью 1945 года. Третье посвящение «Поэмы», дополнившее текст в 1956, обращено именно ему. Известно, что Берлин приезжал в нашу страну в 1956 и встреча с Ахматовой не состоялась по разным причинам, что тяжело пережила сама А.А. В 1956 появляется знаменитое лирическое размышление о «невстрече», посвященное Берлину. «Таинственной невстречи Пустынны торжества, Несказанные речи, Безмолвные слова». (2, с.418)

Но эта же тема появляется в «Черепках», посвященных сыну Льву Гумилеву еще в 1946 году. «ВО СНЕ. Черную и прочную разлуку Я несу с тобою наравне. Что ж ты плачешь? Дай мне лучше руку, Обещай опять прийти во сне. Мне с тобою как горе с горою... Мне с тобой на свете встречи нет. Только б ты полночною порою Через звезды мне прислал привет. 15 февраля 1946» (6)

Окончательно этот сборник сложился к 1958 году. Тема «невстречи» сближается с темой сына и темой поэта. Но действительно законченным текстом, объединяющим три темы: сына, поэта и невстречи становится, конечно, «Поэма без героя», где все три являются одна зеркальным отражением другой: Князев – «драгунский корнет со стихами», Мандельштам – «чистый голос», Берлин – «он погибель мне принесет». Ахматова связывала причину второго ареста сына с появлением в их доме Берлина.

Тема невстречи таким образом является ключом к ахматовскому тексту зеркальных отражений: Сын – Поэт – Тень – Смерть – Невстреча.

Таким образом, Джойсовский принцип телесного зеркала, положенный в основу построения текста, предполагает существование некой общей модели «текста невстречи»: дом, куда приходит неожиданный гость, чужой и незванный, но именно он разрывает привычную «тишину вещей» и заставляет задуматься о прошлом, будущем, существе жизни (Блум – Стивен – Руди; Героиня – Гость из будущего – Поэт), гость, напоминающий о самой тяжелой, тягостной утрате, гость, которого нельзя вовлечь в пространство дома, оставить, сделать своим ближним. Эта тема «невстречи» обладает как глубоко лирическим, так и философским содержанием, определяя значение отдельных событий в жизни «всякого» человека («кости дня»), так и универсального значения всеобщей памяти культуры.

Список литературы:

1. Джойс Д. Улисс. ИЛ №11, 1989.

2. Ахматова А. А. Стихотворения. М., «Советская Россия»,1977.

3. Анна Ахматова: последние годы. Рассказывают Виктор Кривулин, Владимир Муравьев, Томас Венцлова / Сост., коммент. Рубинчик О. Е. СПб.:НевскийДиалект,2001,

http://www.akhmatova.org/articles/muraviev.htm

4. Гениева Е. Комментарий к роману Д.Джойса «Улисс». ИЛ №7, 1989.

5. Л. А. Ильюнина и Ц.Т. Снеговская. Примечания. // Анна Ахматова. Воспоминания об О.Э.Мандельштаме / Проза // http://www.ahmatova.ru/book/769/

6. Ахматова А. Я научилась просто, мудро жить. М., «Эксмо», 2007 // http://fictionbook.ru/author/anna_ahmatova/ya_nauchilas_prosto_mudro_jit/read_online.html?page=13