Изменение уголовной ответственности за преступления против собственности в связи с принятием Постановлений 1932 и 1947 гг.

Артёменко Н.Н.

ХГУ им. Н. Ф. Катанова

Г. Абакан, Россия

Изменение уголовной ответственности за преступления против собственности в связи с принятием Постановлений 1932 и 1947 гг.

Большую значимость для истории дифференциации уголовной ответственности за преступления против собственности имеют Постановление ЦИК и СНК СССР от 7 августа 1932 г. «Об охране имущества государственных предприятий, колхозов и кооперации и укреплении общественной (социалистической) собственности» и Указы Президиума Верховного Совета СССР от 4 июня 1947 г. «Об усилении охраны личной собственности граждан» и «Об уголовной ответственности за хищение государственного и общественного имущества»[1].

Вышеназванным Постановлением ЦИК и СНК СССР предписывалось приравнять по своему значению имущество колхозов и кооперативов к имуществу государственному, всемерно усилить его охрану от расхищения и применять в качестве меры судебной репрессии за хищение (воровство) колхозного и кооперативного имущества высшую меру социальной защиты - расстрел с конфискацией всего имущества, а при смягчающих обстоятельствах - лишение свободы на срок не ниже десяти лет с конфискацией всего имущества. Этим постановлением также запрещалось применять амнистию к преступникам, осужденным по делам о хищении колхозного и кооперативного имущества. Возможности дифференциации уголовной ответственности были сведены к минимуму.

Закон ЦИК и СНК СССР от 7 августа 1932 г. «Об охране имущества государственных предприятий, колхозов и кооперации и укреплении общественной (социалистической) собственности», в котором различие в правовых режимах охраны разных форм собственности получило наиболее одиозное выражение в виде введения смертной казни (а при смягчающих обстоятельствах – лишения свободы на срок не ниже 10 лет) за хищение государственного и общественного имущества.[2] Этот Закон приравнял к государственной собственности колхозную.

Названный «основой социалистической законности»[3], он отменил важнейший принцип уголовного права – ступенчатость кары, ее зависимость от характера и тяжести преступления, отвечающий элементарному представлению о справедливости. Предельная кара за любое преступление будет неотвратимо способствовать готовности к совершению все более тяжких преступлений, с одной стороны, и «растворению» лиц, совершивших действительно опасные преступления, в общей массе людей, преступивших уголовный закон, – с другой.

Конкретно постановление предусматривало применение смертной казни за хищение государственного и общественного имущества в любых формах и размерах с заменой ее при смягчающих обстоятельствах лишением свободы на срок не ниже 10 лет с конфискацией имущества. Тем самым смертная казнь – мера чрезвычайная, если вести речь об общеуголовным преступлениях, была внедрена в повседневную практику судов.

Если иметь в виду, что смертная казнь за преступления против собственности и ранее была известна уголовному праву, главным образом рабовладельческому и феодальному, но предусматривалась лишь за квалифицированные виды этих преступлений, то постановление от 7 августа 1932 г. можно охарактеризовать как беспримерно жестокое. Так, по Двинской уставной грамоте 1398 г. смертью каралась лишь кража, совершенная в третий раз, а по Псковской судной грамоте 1467 г. – лишь воровство в церкви, конокрадство и опять-таки кража, совершенная в третий раз.[4]

Возможно, в основе названного постановления лежала задача общей превенции. Но ее нельзя решить подобными средствами. Апеллируя к бесспорной нацеленности любого взрослого и вменяемого индивида на самосохранение, оно, казалось бы, полностью снимало вероятность совершения корыстных преступлений. Однако нельзя не вспомнить в этой связи замечание Гегеля о том, что каждый преступник – это, прежде всего, плохой счетчик. Совершать преступления против социалистической собственности по замыслу обсуждаемого постановления могло бы лишь лицо, совершенно не ценящее свою жизнь. При этом не учитывалось, что человек, стоящий перед альтернативой; взять не принадлежащую ему вещь либо погибнуть от голода или стать свидетелем голодной смерти своих близких, – в стремлении именно к самосохранению остановит свой выбор на первом. Не учитывалось или игнорировалось и другое. Безграничное возмездие за любое, даже за самое незначительное преступление будет неизбежно способствовать совершению тяжких преступлений и в дальнейшем («Семь бед – один ответ»), а равно «растворению» субъектов тяжких преступлений в общей массе лиц, нарушивших уголовный закон. Однако и после издания постановления от 7 августа 1932 г. продолжали действовать некоторые статьи УК, каравшие определенные виды хищений государственного и общественного имущества лишением свободы на срок до 3 или от 2 до 10 лет (ст. 116 УК РСФСР) и до 5 лет (п. «д» ст. 162), мелкая же кража на производстве преследовалась лишь в административном порядке.

Преступления, караемые по закону 7 августа, были уголовно наказуемыми деяниями и до его издания, но их криминализация в силу закона 7 августа 1932 г. стала качественно иной. Закон признал их тягчайшими преступлениями, направленными против основы советского строя, а виновников этих преступлений – врагами народа.

Безусловно прав историк Е.И. Зеленин, который считает, что Сталин прекрасно понимал, какие он предложил меры, увязав их с «социалистическим характером» карательных акций, укреплением нового общественного строя[5]. Более того применяемые ранее меры наказания за воровство и хищения были заклеймены им как излишне либеральные и антисоциалистические.

Тоталитарно-террористическая система, сложившаяся в стране в 20-50-е годы, видела свою конечную цель в построении общества всеобщего счастья и была готова для достижения этой цели пойти на любые жертвы. Идейные предтечи этой системы призывали убивать ради созидания. «Люди так глупы, – писал В.Г. Белинский, – что их насильно надо вести к счастью. Да и что кровь тысяч в сравнении с унижением и страданием миллионов»[6]. Развивая ту же мысль, П.Н. Ткачев говорил о косном рутинном меньшинстве, которое надо заставить переустраивать свою жизнь «сообразно с идеалом наилучшего и наисправедливейшего общества»[7].

«Мы не ведем войны против отдельных лиц, – писала газета «Красный террор» 1 ноября 1918 г. – Мы истребляем буржуазию, как класс. Не ищите на следствии материалов и доказательств ... Первый вопрос, который вы должны ему предложить, – к какому классу он принадлежит, какого он происхождения, воспитания, образования или профессии. Эти вопросы и должны определять судьбу обвиняемого»[8].

Произошло это отчасти и вследствие демонтажа уголовного права, решающего задачи защиты общества от посягательств на условия его нормального существования в рамках минимизации соответствующих издержек этой защиты. Одновременно было дискредитировано и само уголовное право. Видя пенализацию деяний, не являющихся по сути преступлениями с точки зрения здравого смысла и классического уголовного права (тот же «колосковый закон»), люди переставали связывать преступление с применением этих норм.

[1] Гернет М.Н. Преступность за границей и в СССР. М., 1931. С. 80, 82.; Собрание законов СССР. 1932. №62.4 Ведомости Верховного Совета СССР. - 1947. - № 19.

[3] Сталин И. Вопросы ленинизма. 11-е изд. - М., 1953. - С. 428.

[4] Гринберг М.С. Уголовное право как феномен культуры //Правоведение. -1992. - № 2. - С. 59.

[5] Зеленин И.Е. «Закон о пяти колосках»: разработка и осуществление // Вопросы истории. - 1998. - № 1. - С. 116.

[6] Белинский В. Г. Полн. собр. соч. Т. 12. - М., 1956. - С. 71.

[7] Ткачев П.Н. Соч. Т. 2. - М., 1976. - С. 147.

[8] Солженицын А. И. Архипелаг ГУЛАГ. - М., 1991. - С. 31.