К.и.н. Горбунова Ю.Ф.

Томский государственный университет, Россия

Опыт изучения советской историографии последнего российского царствования

Представители современной исторической науки и публицистики придерживаются как правило невысокого, если не сказать больше, мнения относительно достижений советской историографии последнего царствования. В частности, анализируя советский опыт работы над конкретно-историческим образом императора Николая II, они предельно ясно обозначают результат этой работы как «тенденциозное», а подчас даже «карикатурное» представление о последнем самодержце, весьма далёкое от исторической действительности и нуждающееся сегодня в кардинальном пересмотре[1]. Между тем одного явившегося ныне желания решительно порвать с несовершенной исследовательской практикой прошлых лет оказалось недостаточно, чтобы построить современные исторические исследования на принципиально новых основаниях. Иначе историкам не приходилось бы снова и снова напоминать друг другу о необходимости такой перестройки[2]. И стали уже привычными их бесконечные сентенции о том, что всё ещё «у нас нет» ни «научной биографии Николая II», ни «добросовестных исторических исследований о его времени», а появившаяся за последнее время разнообразная обширная литература о последнем царствовании продолжает носить на себе печать субъективизма[3]. Очевидно: прежде чем браться за дело подлинного обновления отечественной исторической науки, рассчитывая на успех в деле изменения порочных исследовательских традиций, следует чётко определить те нуждающиеся в преодолении пороки, которые долгие годы парализуют изучение личности императора Николая II. То ли видим мы теперь?

Как ни странно, такому анализу современные исследователи последнего российского царствования никогда не уделяли достойного внимания; достаточно сказать, что все предпринимавшиеся его попытки до сих пор выглядят очень скромно и, как правило, умещаются либо в несколько строк, либо в несколько абзацев. Судя по этим лаконичным рассуждениям, единственную причину нездорового состояния и краха советской исторической науки учёные видят в её кабальной зависимости от идеологических и политических установок партийного руководства, породившей искусственную унификацию советского исторического знания[4]. «Со школьных лет, – свидетельствует о памятных моментах советской действительности Г. З. Иоффе, – мы знали: “революции – локомотивы истории”, “революция 1905 года – генеральная репетиция Великого Октября”, “Февральская революция – пролог Октября”, а затем – “триумфальное шествие Советской власти”. Потом наши “познания” расширились: “рабочий класс – авангард и гегемон революции”, “крестьянство – союзник пролетариата”, “партия – организатор и руководитель революционного движения”. Эти и другие трафаретные понятия, – пишет историк далее, – часть которых выражалась в форме сомнительных метафор, “укладывали”, “упаковывали” драматическую историю революции в схему, обструганную, как бревно для телеграфного столба»[5]. И никого из исследователей сегодня не удивляет, что в этот «длительный период умолчаний» «большевистская цензура» подвергла жесточайшему «идеологическому табу» историю последнего царствования, личность и деятельность последнего самодержца, запас знаний о которых напоминал, по признанию учёных, «заколоченный дом со строго дозированным поступлением света и воздуха через приоткрытую форточку»[6]. «Что, собственно, мы знали о нём (Николае II. – Ю. Г.) до недавнего времени? – вспоминает П. П. Черкасов. – Только то, что нам дозволялось знать в обстановке идеологического диктата КПСС. Что царь был, во-первых, Кровавый, а во-вторых, бездарный. И всё»[7].

Понятно однако, что подобное «идеологическое табу» предопределяло отнюдь не только единственно возможный в «обстановке идеологического диктата КПСС» облик императора Николая II – «кровавого» и «бездарного». Самое главное, что такое «табу», по мысли представителей современной историографии, предопределяло образ исследовательских действий советских историков, которым не оставалось ничего другого как смириться и употребить свои профессиональные умения и талант на то, чтобы этот предписанный свыше безобразный отталкивающий облик создать. «В многочисленных сочинениях на исторические темы, – повествует о недавних правилах исследовательской работы А. Н. Боханов, – все события и лица были ранжированы и классифицированы в соответствии со степенью их революционности, а “наивысшего балла” всегда удостаивались деятели, стремившиеся ниспровергнуть существовавший в России режим»[8]. Согласно этим «ранжирам и классификациям», считают современные авторы, советские исследователи «изображали почти всех российских царей людьми недалёкими, посредственными, ограниченных знаний и кругозора», а последнему Романову «приписывали все унизительные характеристики», упоминая его имя «исключительно с массой уничижительных эпитетов»[9]. «Удивляться, собственно, нечему, – констатирует А. А. Искендеров, – официальная историческая наука была настолько идеологизирована и политизирована, что утратила способность воспринимать объективную историческую истину. Место честного и непредвзятого исследования заступили грубые передержки, умолчания, недомолвки, а то и откровенная фальсификация»[10].

Этим набором предельно общих утверждений представления о советской историографии последнего царствования до сих пор исчерпываются. Однако более подробное рассмотрение этого исследовательского периода позволяет утверждать, что многочисленные критические суждения, которые высказываются сегодня в адрес советской историографии последнего царствования, по меньшей мере не вполне отвечают советской историографической действительности.

Прежде всего, для неё далеко не всегда была свойственна та идейная монолитность, характерная для её классического – марксистского – варианта, воспринимающаяся теперь как непременный атрибут отечественной исторической науки и публицистики после Октября 1917 г. В 1920-х гг. такого единообразия они ещё не знали, и свободно обсуждался не только уровень государственных способностей Николая II, но и, как ни странно, даже жизнеспособность российской монархии, причины её крушения (например, в работах И. М. Василевского, С. Любоша[11]). Лишь к началу 1930-х гг. классический для советской историографии образ «первого помещика» Николая Романова, кровавого защитника классовых интересов дворянства и верховного предводителя внешне- и внутриполитической реакции, обречённого на политический крах, вытеснит все иные интерпретации и в главном будет оставаться неизменным вплоть до перестройки (этот далеко не новый образ, сформулированный ещё в дореволюционной радикальной публицистике, нашёл последовательное воплощение в трудах А. Я. Авреха, Н. П. Ерошкина, М. К. Касвинова, М. Н. Покровского, Б. А. Романова, В. П. Семенникова, Н. Н. Фирсова, К. Ф. Шацилло, П. Е. Щёголева и многих других историков[12]).

Во-вторых, классический для советской историографии образ последнего самодержца едва ли появился только как ответ профессионального исторического сообщества на требовательные запросы партии. Это означало бы, что образ Николая Кровавого искусственно привит советскому обществу под влиянием «сверху», что он возник и сформировался против воли советских историков, хотя и при их вынужденном содействии. Между тем исторические и историографические факты позволяют утверждать как раз обратное: советские учёные и публицисты сполна разделяли те кровавые характеристики, которыми они Николая II наделяли. Нередко проявляя себя «бóльшими роялистами», они считали необходимым снова и снова обличать последнего самодержца даже в условиях, когда выяснилось неодобрительное отношение власть имущих к подобного рода разоблачениям, и началась соответствующая идеологическая кампания, негативно отразившаяся на судьбе трудов В. С. Пикуля, Н. П. Ерошкина, М. К. Касвинова[13].

В-третьих, идеологизация и политизация советского исторического познания, справедливо отмеченные современными исследователями, едва ли зависели только от воцарившегося в стране «идеологического диктата КПСС», принуждавшего историков применять разнообразные ухищрения от «грубых передержек» и «умолчаний» до «откровенной фальсификации». Думается, подлинный механизм политизации и идеологизации был более сложным, нежели чем преднамеренное искажение (фальсификация) исторической истины в угоду тем или иным партийным установкам, сегодняшние рассуждения об исключительной роли которых лишь закрывают нам путь к пониманию этого механизма и его нейтрализации.

Вместе с тем было бы неправильно свести его и к намеренному потаканию собственным – не навязанным извне, а сознательно принятым – идеологическим и политическим убеждениям, характерным для советских исследователей. Если у некоторых авторов такое стремление и присутствовало, то оно делало процесс идеологизации и политизации исторического познания только более зримым и грубым, тогда как предопределяла его та логика исследовательских рассуждений, которая представителями советской историографии была продемонстрирована. А именно: деятельность последнего самодержца всегда интересовала их и освещалась ими лишь постольку, поскольку она в их глазах содействовала или, как в данном случае – препятствовала прогрессивному течению российского исторического процесса. С этими относительными (другими они и не могут быть) представлениями о путях общественного прогресса историки и сопоставляли деятельность Николая II, выясняя насколько монарх способствовал реализации той самой предпочтительной альтернативы развития нашей страны. Таким образом, шкала личных социально-политических ценностей историка независимо от его воли начинала играть ключевую роль не только в определении значимых фактов государственной деятельности императора, достойных исторического рассмотрения, но и в самой их интерпретации и оценке.

В соответствии с этой шкалой наиболее существенными и показательными для советских исследователей стали факты, подтверждавшие активное участие Николая II в борьбе с оппозиционным (особенно – революционным) российским движением и его скептическое, а часто и недоброе отношение к собственным реформаторским начинаниям. Попадая в исследовательские руки, эти факты политической биографии последнего самодержца неизбежно приобретали характер объективно вредоносных для России явлений и могли интерпретироваться уже только как противодействие прогрессивным тенденциям развития страны, отказ осуществлять её модернизацию, пренебрежение её интересами и т.п., что в свою очередь влекло за собой негативную оценку государственной деятельности Николая II и являлось бесспорным свидетельством отсутствия у него государственных способностей.

Такой принцип исследования личности и деятельности последнего самодержца не учитывает, однако, того обстоятельства, что сам он жил и работал в соответствии, может быть, с совершенно иной системой ценностей, что игнорируя её вероятное существование, историки лишают себя не только необходимости, но и возможности её самостоятельного целостного изучения, поскольку она не могла рассматриваться ими иначе как извращение собственной. Никакого оригинального и даже просто самостоятельного способа восприятия и осмысления настоящего, реакции на разворачивавшиеся события у носителей верховной власти такая точка зрения не предусматривала, ибо изначально за ней стояло убеждение, что всё то, что видно и понятно автору, может быть только тем же принципиальным образом увидено и понято Николаем II. Вот почему, когда обнаруживались существенные расхождения между его реальной политической практикой и той, которую от него требовали авторы, последним ничего не оставалось, как искать причины, побудившие императора отклониться или отказаться от необходимого политического курса. В конечном счёте все они сводились к тлетворному влиянию сугубо внешних по отношению к смыслу политической практики монарха обстоятельств – его идейной отсталости и обширному набору других личностных недостатков, гнетущему давлению абсолютистской государственной системы, бесстыдному преследованию своих классовых интересов и т.п.

Таким образом, фальсификация исторической истины, которая до сих пор остаётся главным объектом историографической критики, не может быть признана ни главным, ни тем более единственным препятствием на пути подлинного обновления исторического познания и его результатов. Сосредоточившись на этой критике, современные историки рискуют остаться совершенно безоружными против более изощрённых – непреднамеренных – форм идеологизации и политизации исторического познания: изгнанные в дверь, они являются и будут являться к нам в окно, обеспечивая процесс воспроизводства прежних исследовательских стереотипов помимо желаний и намерений исследователей. Особенности развития современной историографии последнего царствования заставляют думать, что её представители практикуют именно прежний исследовательский путь (у большинства исследователей изменилось лишь представление о должном развитии России на рубеже XIX-XX вв., но привычка изучать и оценивать деятельность последнего самодержца с точки зрения того, что он сделал и чего не сделал для реализации «предпочтительной» альтернативы развития страны, всё та же). Если так, то подлинного обновления процесса исторического познания и его результатов пока ожидать не приходится.

Литература:

1. Боханов А. Н. Император Николай II. М., 1998. С.10-11; Оганесов Н. С. Предисловие// Василевский И. М. Романовы. Ростов н/Д., 1993. С.3; Платонов О. А. Николай Второй. СПб., 1999. С.36; Черкасов П. П. Последний император// Новый мир. 1993. №1. С.189; Чернокрылова Е. Н. Николай II - портрет на фоне уходящей эпохи. Хабаровск, 1998. С.3; Шокарев С. Ю. Падение династии Романовых (мемуары современников)// Гибель монархии. М., 2000. С.461.

2. Боханов А. Н. Ук. соч. С.11; Кряжев Ю. Н. Военно-организаторская деятельность Николая II как главы государства. Автореферат дисс. … доктора ист. наук. Омск, 2000, С.6-9; Черкасов П. П. Ук. соч. С.189.

3. Боханов А. Н. Ук. соч. С.11; Гаврилов Д. В. Идеи мира и согласия во внешнеполитической деятельности императора Николая II// Россия. Романовы. Урал. Екатеринбург, 1997. Вып.3. С.11; Год памяти Государя Императора Николая II// Международный год памяти Государя Императора Николая II. М., 1993. С.20; Кряжев Ю. Н. Ук. соч. С.6-10; Черкасов П. П. Ук. соч. С.189.

4. Боханов А. Н. Сумерки монархии. М., 1993. С.3; Искендеров А. А. Российская монархия, реформы и революция// Вопросы истории. 1999. №11-12. С.98; Полунов А. Ю. Романовы: Между историей и идеологией// Свободная мысль. 1995. №11. С.118.

5. Иоффе Г. З. Читая «Архив русской революции»// Архив русской революции. М., 1991. Т.1. С.V-VI.

6. Днепровой А. Ю., Измозик В. С. Российский императорский дом в канун своего трёхсотлетия// Наука и жизнь. 1991. №1. С.84; Черкасов П. П. Ук. соч. С.189; Иоффе Г. З. Революция и судьба Романовых. М., 1992. С.3.

7. Черкасов П. П. Ук. соч. С.189.

8. Боханов А. Н. Сумерки монархии. С.3-4.

9. Боханов А. Н. Сумерки монархии. С.4; Гаврилов Д. В. Ук. соч. С.11; Платонов О. А. Ук. соч. С.36.

10. Искендеров А. А. Ук. соч.// Вопросы истории. 1993. №3. С.87.

11. Василевский И. М. Романовы. М. – Пг., 1923. 332с.; Любош С. Последние Романовы. Л. – М., 1924. 287с.

12. Аврех А. Я. Царизм накануне свержения. М., 1989. 256с.; Ерошкин Н. П. Самодержавие накануне краха. М., 1975. 160с.; Касвинов М. К. Двадцать три ступени вниз. М., 1987. 559с.; Кризис самодержавия в России. 1895-1917. Л., 1984. 664с.; Покровский М. Н. Предисловие// Переписка Николая и Александры Романовых. 1914-1915 гг. М. – Пг., 1923. Т.3. С.III-XXXII; Романов Б. А. Очерки дипломатической истории русско-японской войны. 1895-1907. М. – Л., 1955. 696с.; Семенников В. П. Политика Романовых накануне революции. М. – Л., 1926. 247с.; Фирсов Н. Н. Николай II. Опыт личной характеристики преимущественно на основании дневника и переписки. Казань, 1929. 134с.; Шацилло К. Ф. По делам и воздастся// Молодой коммунист. 1988. №8. С.64-72; Щёголев П. Е. Последний рейс Николая II. М. – Л., 1928. 199с.

13. Иванов А. Слово о профессоре// Вестник высшей школы. 1991. №10. С.68; Пикуль В. С. От автора// Пикуль В. С. Нечистая сила: Политический роман. Кемерово, 1991. С.5-6.